Павел Автомонов - Ледовый десант

Андрей хотел успокоить этими словами Маргариту Григорьевну. Понимал, что сердитый взгляд его очень расстроил ее.

От села мчались, подпрыгивая на выбоинах, «виллисы», газики, трофейные «мерседесы», мотоциклы с колясками — командиры полков и дивизионов возвращались в свои части. Из кабин машин и колясок мотоциклов офицеры посматривали на Стоколоса и Маргариту Григорьевну. Некоторые в знак приветствия махали руками.

— Странно. Слишком быстро закончилось совещание, — удивился Андрей.

— Там не только штаб дивизии, но и армии, — сказала Маргарита Григорьевна. — Что-то решали срочное… А вон и машина Федора Федосеевича.

Она поднялась, быстро пошла навстречу «виллису». Андрей последовал за нею. В открытой задней кабине сидели двое — капитан Заруба и полковник Сильченко. Машина затормозила.

Первым вышел Заруба. Он стал было открывать дверцу «виллиса» с другой стороны, но Сильченко махнул рукой: не надо. Стоколос козырнул. Полковник в ответ на его приветствие сказал:

— Буду с вами откровенным. Захваченный вами лейтенант подтвердил, что командование противника именно этот участок обороны, на котором мы рвемся в наступление, считает основным на киевском направлении. Мы отослали пленного в штаб фронта. Мне кажется, что пленный должен повлиять на решение командования относительно нового наступления с Букринского плацдарма.

Сильченко вдруг сменил тему разговора:

— Где твоя партизанская рация, Андрей?

— В штабе артдивизиона.

— Я как раз и хотел поговорить с начальником связи штаба дивизии, чтобы использовать эту рацию для дела, — обратился к комдиву капитан Заруба. — Но радист, — кивнул он в сторону Стоколоса, — говорит, что его работа на рации не подойдет нашему узлу связи.

— Не знаю нюансов, — признался Сильченко. — Об этой рации в присутствии командующего корпусом спросил майор Добрин и сказал, что рацию надо сдать.

Стоколос нахмурился.

— Правильно. Рацию я сдам, но куда надо. Получил я ее в Москве, в партизанском штабе. Туда и сдам. Рация — мое личное оружие на войне, как и автомат. Пусть она сейчас лежит в сейфе капитана Зарубы. Настанет час, если меня не убьют, я еще полечу с нею на ту сторону фронта. Вот так и скажу майору Добрину, если он лично будет разговаривать со мной. У меня ведь дорога в партизанский штаб только через Киев.

Сильченко приказал шоферу отвезти капитана Зарубу и Стоколоса на позиции артдивизиона и сразу же вернуться сюда, к вербе.

Когда «виллис» уехал и Федор Федосеевич остался вдвоем с женой, неподалеку на позиции зенитчиков загремели выстрелы из винтовок и автоматов.

— Прощальный салют, — сказала Маргарита Григорьевна. — Недавно во время бомбежки погиб лейтенант Бончиков. Вчера только принял взвод управления…

— Вон как… Жалко. — Сильченко склонил голову, помолчал. — Война взяла ни за что ни про что лейтенанта Бончикова. А завтра, во время наступления… — Он обнял жену. — Иди, Маргарита, иди, милая, на свою артпозицию. А я тут посижу над картой, надо обдумать разговор с офицерами в штабе.

Маргарита Григорьевна пошла к зенитчикам.

— Милая. Хорошая. И несчастная на этой войне… — прошептал Федор Федосеевич, глядя ей вслед.

Сильченко сел на потрескавшийся от солнца толстый корень вербы, свисавшей над неглубоким рвом, развернул карту. Глаза остановились на стрелке-указателе с надписью над ней «Киев». Ему вспомнился последний день пребывания в городе — восемнадцатого сентября сорок первого года.

Тогда, помнится, он подумал: кто первым вернется к Днепру — Шаблий или он? И когда?.. Лаяли немецкие пулеметы возле Выдубецкого монастыря. Им вторили орудия и минометы. Фашисты вступили в опустевший Киев. На правом берегу Днепра начался уже счет часам, дням и месяцам вражеской оккупации. Он зачерпнул воду в пригоршню, отхлебнул. А Шаблий лег на песок и пил воду прямо из реки.

Сильченко тяжело вздохнул. «У нас больше сил, чем у немцев, и не можем взять Киев! У нас солдаты такого высокого духа, а мы не можем вырваться из этих оврагов и балок на широкий простор…»

Сильченко оторвал глаза от карты, прищурившись, посмотрел на солнце. Оно уже опускалось к горизонту. Было красным.

«К морозу, — подумал Федор Федосеевич. — Прощай, золотая украинская осень!.. А нам бы сейчас туманов и дождей на ноля Харьковщины, Полтавщины, Черниговщины и Сумщины, засеянные рожью и пшеницей. Эти области уже освобождены от немцев, и люди в следующем году впервые за войну соберут урожай. Туманов бы и дождей на нивы и на погибель войскам генерала Гота, который так вцепился в холмы и пригорки вокруг Букринского плацдарма…»

Острые пожелтевшие листья вербы слегка шелестели над головой Сильченко. Он встал, прикоснулся к ним щекой. Грустно улыбнулся. «А завтра этих листьев уже, наверное, не будет. Сорвет ветер. Ведь они еле-еле держатся. За боями и хлопотами и не успел полюбоваться красотой бабьего лета…»

Уже третий день громыхает битва на Букринском плацдарме. Войска 40-й и 27-й армий никак не могут ощутимо прорвать оборону немцев и продвинуться вперед. Но и фашисты, сосредоточив большие противотанковые средства на высотах, вблизи дорог и создав глубокоэшелонированную оборону, бессильны сбросить русских в Днепр, чего требовали от командующего 4-й танковой армией генерал-полковника Гота сам Гитлер и фельдмаршал Манштейн.

Николай Федорович Ватутин находился на наблюдательном пункте. Перед ним — панорама плацдарма. Немцы вели интенсивный огонь из дзотов, дотов, из десятков танков и самоходок, вкопанных в землю и расположенных на высотах, простреливая весь плацдарм до самого Днепра. Пехота наступала от крутого как лук, изогнутого берега вверх, на высоты, на которых располагались сотни огневых точек противника. Артиллеристы орудий среднего калибра, минометчики шли в боевых порядках пехотинцев, вынося на руках, выкатывая на прямую наводку свою технику под густым огнем врага с земли и воздуха. Взрывы бомб сливались с разрывами сотен мин и снарядов. «Тридцатьчетверки», «КВ» и пехотинцы, что шли вслед за танками, а порой и впереди танков, то и дело обволакивались дымом, сквозь который взвихривались сполохи огня. Вздрагивали, как во время землетрясения, овраги и пригорки. Гудело небо от натужного рева самолетов.

Генерал Ватутин был хмур. Его тактика в больших битвах — маневр и удар — не сработала. Не утешало и то, что не получилось и у Манштейна здесь, на букринском изгибе Днепра, как и прошлой зимой на Дону, а в июле под Белгородом, первым ударом и всеми силами осуществить свой «срез серпом».

«Танки не в своей стихии, — подумал Ватутин, следя в стереотрубу за боем. — На разных участках битвы этих танков по шесть — девять. Капля в море. Развернуться же большим силам негде».