Геннадий Дмитриев - Притча о выборе

Секунданты отмерили оговоренную дистанцию, воткнули в землю сабли в качестве барьеров, зарядили, проверили оружие и предложили пистолеты дуэлянтам на выбор, Григорий взял пистолет из руки Репнина, а Альбенин из руки секунданта Григория, они разошлись и по команде начали сходиться, медленно поднимая пистолеты. Григорий, подойдя к барьеру, прицелился в грудь Альбенина и нажал на курок первым, но выстрела не последовало. Пистолет дал осечку. Кремниевые затворы пистолетов, применяемых на поединках того времени, были далеки от совершенства и нередко давали осечки. Однако, по правилам дуэлей, осечка засчитывалась, как выстрел, и второй попытки не предоставлялось. Теперь очередь стрелять была за Александром, он прицелился прямо в сердце Григорию и выбрал свободный ход курка, это означало, что за малейшим движением его пальца мог последовать выстрел. Томский понимал, у второго пистолета осечки не будет, а промахнуться на шести шагах просто невозможно, да и Альбенин слыл в полку отличным стрелком.

— Прикройтесь пистолетом! Прикройтесь! — кричали Григорию секунданты. Правила поединка позволяли прикрыть оружием место, куда целил противник, это было единственное, что могло спасти Томскому жизнь, но он продолжил стоять, опустив оружие, спокойно, с легкой улыбкой на губах, ожидая смерти. Он ещё тогда осознавал, что жизнь его безнадёжно пуста, и какая разница в том, оборвёт ли её чеченская пуля, или погибнет он от руки своего боевого товарища, которого сам не раз прикрывал в жестоких боях?

Прошла секунда, вторая, прошла уже цела минута, а Альбенин всё не стрелял, и пока он так стоял с пистолетом, нацеленным в грудь противника, Репнин успел легкими штрихами набросать его портрет, а уже на следующий день портрет был готов, и все признали его лучшим из всех портретов, что когда-либо написал этот, одарённый талантом художника, прапорщик.

— Да, стреляйте же Вы, сударь! Чего Вы медлите? — крикнул Григорий. — Я готов принять пулю от Вас!

Но Александр расслабил руку и опустил пистолет.

— Я не стану Вас убивать, я не намерен поступить с Вами так, как всего минуту назад Вы собирались поступить со мной, мне достаточно будет Ваших извинений.

Григорий подошёл к противнику и с лёгким поклоном едва заметным движением головы тихо произнёс:

— Приношу Вам свои извинения, сударь, согласен, я вёл себя недостойно, прошу простить меня.

Александр ответил ему тем же едва заметным поклоном:

— Прощаю Вас, сударь, я удовлетворен, дуэль окончена, господа.

Все разошлись.

А через день Альбенин подошёл к Томскому, в руках он держал портрет, написанный Репниным на поединке:

— Я действительно простил Вас, искренне, от души, согласитесь, ссора наша была нелепа, прошу Вас, Григорий, в знак нашего примирения, примите от меня этот подарок.

Он протянул Томскому свой портрет, Григорий взял портрет, они пожали друг другу руки.

С той поры больше они не встречались, Альбенина перевели в другой полк, который вскоре был направлен на Дунай, в действующую армию, под командование генерала Горчакова. Через время до Григория дошли известия о том, что Александр был убит при неудачном штурме турецких укреплений, предпринятым под началом генерала Данненберга.

Как давно всё это было, как давно! Теперь уже и вспомнить даже невозможно когда, и Гиргорий вдруг понял, что даже та, нелепая и беспутная жизнь с кутежами, балами и пьянками, когда они не задумываясь готовы были стрелять друг в друга по малейшему поводу, утрачена навсегда. И ничего не осталось, только один портрет, висящий на стене.

Что оставалось ему? Больше не было никакого смысла влачить это жалкое, убогое существование. Оставалось только одно — одним коротким движением руки оборвать эту тонкую, почти истлевшую нить, что связывала его с этим миром. Григорий зарядил пистолет, насыпал пороха на полку, взвел курок и поднёс пистолет к виску. Он знал, на этот раз осечки не будет. Он стал перед портретом Александра, который всё так же, как и много лет назад, целился ему прямо в сердце, он смотрел на него с портрета, молодой, красивый, полный жизненных сил, смотрел своими чёрными немигающими глазами, смотрел и ждал.

— Ну, что же Вы медлите, сударь? — спросил он, как тогда, на том давнем поединке. — Стреляй же, стреляй, сюда, прямо в сердце, там нет уже ничего, ничего не осталось, оно пусто, пусто, пуля пройдёт насквозь, а я даже не замечу этого.

Затем он повернулся к зеркалу, что висело на другой стене, из темных глубин запылённого стекла на него глядела сама смерть. Тот, кто отразился в этом потускневшем от времени зеркале, уже не был человеком, пустыми, выцветшими глазами смотрел на Григория призрак того, кем был он сам когда-то, много лет назад, так давно, что уже и вспомнить невозможно когда. Он поднял пистолет и выстрелил в это ненавистное зеркало, прямо в своё отражение. Брызнули осколки стекла, и он, не опуская пистолета, повернулся лицом к портрету. Альбенин по-прежнему спокойно и бесстрастно целился в него.

— Стреляй! — крикнул он тому, кто был на портрете. — Ты выиграл этот поединок, хотя тебя уже и нет на этом свете, а я жив, пока. Стреляй!

События многолетней давности возникли в памяти Григория с такой ясностью, как будто всё произошло только вчера. Он знал, что хотя Альбенина и давно уже нет в живых, но он ещё не разрядил свой пистолет, и вот он снова целится в него, пистолет заряжен, тяжёлая пуля в стволе ждёт, когда вспышка пороха отправит её в полёт. И в этот миг ему показалось, что офицер на картине пошевелился, Григорий невольно отшатнулся, но рука Александра с пистолетом последовала за ним, он видел, как Альбенин надавил пальцем на курок, выбирая слабину спускового механизма, потом он слегка улыбнулся загадочной и жестокой улыбкой и выстрелил.

Острая боль пронзила грудь Григория, сердце его, сражённое пулей, пущенной сквозь тьму лет, замерло и остановилось. Рука его ослабла, он уронил ещё дымящийся пистолет и тяжело опустился на пол. Его бескровные губы еле слышно прошептали:

— Ну, вот, ты и сделал свой выстрел, — глаза его закрылись, и капитан Томский затих навсегда.

Майор в отставке Георгий Карецкий тихо проживал в своём поместье, удалившись от друзей и знакомых. Супруга его, Люси, медленно угасая от чахотки, оставила сей грешный мир, упокоившись на небольшом деревенском кладбище, на невысоком холме, выглядевшим островком зелени среди бескрайней степи.

Жену свою Георгий никогда не любил, всю жизнь он тосковал о той, далёкой женщине в которую был влюблен с ранней юности, видевшись с нею всего несколько раз, и не имевший смелости признаться ей в своих чувствах. Но со смертью супруги он вдруг понял, что жизнь его стала невообразимо пуста, лишь с потерей жены он почувствовал, что вместе с нею ушла в небытие и часть самого Георгия, ушла безвозвратно, оставив пустоту в душе и уныние. Слишком поздно понял он, что бедная Люси и была его той единственной, настоящей любовью, без которой жизнь пуста, безрадостна и бессмысленна.