Хаджи-Мурат Мугуев - Господин из Стамбула. Градоначальник

— И она просит, господа, защитить ее, так как она не уверена в своей безопасности. — Этого женщина не говорила, но это надо было сказать, — иначе ее арестовали бы сейчас же после нашего ухода.

Журналистка обняла плачущую женщину. Джонс, вынув блокнот, записал ее фамилию и адрес. Затем, оторвав второй листок, сказал:

— Вот мой адрес. Я прошу вас, миссис, зайти завтра к нам в гостиницу.

Он повернулся к сопровождавшим нас полицейским и строго предупредил их:

— Я сегодня же расскажу о ней генералу Врангелю и надеюсь, что тот, кто не хочет иметь себе большие неприятности, воздержится от преследования этой дамы.

Я точно и отчетливб перевел его слова толпе, а блюстители порядка молча отвели в сторону глаза. Но тут еще одно непредвиденное событие нарушило сердечный контакт населения с делегатами Европы. Из-за деревьев вывалилась знакомая нам всем массивная фигура Попандопуло. Он был одет в длинный белый пиджак, клетчатые штаны и красные турецкие туфли с загнутыми вверх носками. На голове красовалась маленькая соломенная шляпа.

Неожиданно грек оступился и упал на одно колено возле. Джонса. Англичанин в страхе отступил, но, пристально вглядевшись в тяжело поднимавшегося грека, недоуменно воскликнул:

— Вчерашний анархист?!

«Пейзане», отворачиваясь, посмеивались за спинами бельбекских обывателей. Полицейские неодобрительно молчали, исподлобья глядя на комическую фигуру Попандопуло, на его массивный живот и тройной подбородок. Члены делегации откровенно хохотали, и только недалекий, но честный Джонс, побагровев, сказал срывающимся голосом:

— Что это за фарс? Откуда здесь, в этом селе, появился господин, только вчера именовавший себя анархистом?

Но Попандопуло оказался не только коммерсантом и бывшим анархистом, но и ловким политиком — пыхтя и сопя, он шагнул вперед и снова, на этот раз уже намеренно, шлепнулся на колени перед Джонсом. Теперь англичанин перепугался не на шутку. Он отскочил в сторону и, стараясь спрятаться за мою спину, спросил, запинаясь:

— Это кто… сумасшедший… или… — Он со страхом взирал на «анархиста», по-видимому, ожидая, что тот сейчас бросит в пас бомбу или станет стрелять в толпу.

— О нет, — залепетал с заискивающей улыбкой Попандопуло, — я нормальный… Я… прошу у вас всех защиты. — И он, как заводная кукла, стал кланяться присутствующим.

— Ничего не понимаю, — успокаиваясь, пробормотал Джонс. — От кого защиты, кто вам угрожает?

— Он! — завопил грек, поднимая вверх палец. — Слащев… генерал, о котором говорила эта женщина, — и он показал пальцем на вдову расстрелянного рабочего.

Опять все смолкло. Смех и шуточки, вызванные комическим появлением «анархиста», стихли.

— Он хочет расстрелять меня за мои анархические убеждения. Он приказал арестовать и повесить меня… — вопил Попандопуло. — Я идейный анархист. Мена сам… — он забыл, кто, и быстро заглянул в манжетку — сам Кропоткин знает. Я, если желаете знать, с самим… — он откровенно глянул в манжетку, — Блантом переписываюсь.

Делегаты не понимали по-русски, и ссылки грека на давно-давно умерших столпов анархизма не дошли до их мозгов.

— Этот генерал за то рассерчал на меня, что я вчера свободно говорил с вами, — продолжал Попандопуло.

Боясь откровений разболтавшегося Попандопуло, я остановил его.

— Мы защитим вас. Ничего не бойтесь. Вот и вам моя записка, — Джонс оторвал и ему листок из своего блокнота.

В душе я восторгался находчивостью Попандопуло, так здорово использовавшего имя опального, снятого со всех постов Слащева. Врангель ненавидел Слащева, боясь его как возможного преемника на своем посту. Я знал о грызне обоих генералов, знал и о том, что Слащев снят с командования второй армией и по сути находится под домашним арестом. Я ничем не рисковал, называя Слащева, несомненного садиста и вешателя, но как рискнул сделать это Попандопуло?

Уже позже, в городе, я спросил его об этом. Хитрый Попандопуло лукаво засмеялся, сделал непонимающее лицо, но потом быстро проговорил:

— Ой, господин Базилевский! Вы ж умный человек, и Попандопуло не дурак. Я ж слышал, Слащев уже не «цар» (он так и сказал «цар») и не министер. Я и сказал так потому, что знал это. А лучше было, чтоб этот англичанин мене за жулика посчитал… да?

Это полушутовское, но психологически оправданное появление Попандопуло настроило всех на радужный, благожелательный лад. А когда все сели за подготовленные столы с холодными закусками, винами, фруктами и крымскими чебуреками, европейцы и «пейзане» забыли и Слащева, и фронт, и гражданскую войну…

Разнеженные, довольные приятной поездкой, сытые, подвыпившие возвращались мы в Севастополь.

Корреспондентка из «Пепль» напевала какую-то двусмысленную песенку, итальянский маркиз не сводил глаз с Анны Александровны и был так увлечен, что не заметил, как его сфотографировал корреспондент из «Тайме».

День для всех прошел отлично. Несколько десятков фотоснимков должны были подтвердить будущий доклад европейских социалистов и либералов о том, что народ Крыма восторженно встречает западную демократию, любит Врангеля и готов грудью защитить барона от большевиков.

Вдову расстрелянного рабочего давно забыли. О ней и о Слащеве не вспоминали. Вечер подходил такой ясный, умиротворяющий и тихий, что было бы просто неприличным вспоминать о мелочах крымской жизни.

Сопровождающие нас всадники, пьяненькие и тоже полакомившиеся яствами Бельбека, кое-как сидели в седлах. Словом, отчетная поездка к «пейзанам» удалась на славу. Но почему-то я все время избегал Анны Александровны, стараясь не встречаться с нею взглядами.

Я проводил иностранцев до гостиницы.

Только когда мы расставались, Анна Александровна в ответ на мой поклон сказала:

— Вы не безнадежны, Евгений Александрович, и это очень хорошо; Я слышала ваш разговор с начальником охраняющей нас команды. Он, конечно, сегодня же доложит начальству…

— Я уверен в этом, Анна Александровна.

— И вас могут ожидать неприятности… Вы верите мне?

— Очень.

— Тогда не выходите никуда из дома, ждите весточки от меня… обязательно ждите… — многозначительно подчеркнула Анна Александровна.

Я почтительно поцеловал ее руку и вышел на улицу.

***

В этот вечер никто не тревожил меня — ни генерал Артифексов, ни Татищев; ни Литовцев, жаждавший очередной порции своих проигранных долларов. Газеты сегодня были полны победных реляций и радужных, многообещающих прогнозов на близкий разгром красных. Мне надоело читать это, и я стал приводить в порядок свое «хозяйство». Что я имел? Долларов тысяч около семи, несколько ценных вещей, четыре иностранных паспорта с визами и правом выезда за границу, два из них — румынский, на имя барона Думитреску, и испанский, на имя коммерсанта из Толедо дона Фернандо Хуана Мендоса, были «семейные», то есть и на жен. Я мог вписать в приложенный к ним бланк любую женщину, и она, становясь моей женой, имела право выезда из Крыма в страны, выдавшие мне эти паспорта.