Хаджи-Мурат Мугуев - Господин из Стамбула. Градоначальник

— Нисколько. Правильно и умно. Вы тот друг и та женщина, которой только недоставало мне здесь, — отбрасывая папиросу, сказал Икаев и крепко прижал к себе гладившую его виски женщину.

***

Вечером в антракте в ложу к Икаеву вошел Кузнецов. Он не знал, как ему следует теперь держаться с Икаевым. На всякий случай он двусмысленно шепнул:

— Уверяю вас, как джентльмен, был нем яко рыба.

Икаев помолчал, покрутил ус и затем сказал:

— Верю. Спасибо. Из тех пятнадцати процентов, что вы списываете ежевечерне, прошу давать только десять процентов… Остальные пять процентов…

Сердце у Кузнецова радостно екнуло, он улыбнулся.

— …прошу вас отдавать актрисе Марине Владимировне Раевской. Понятно? — Икаев прищурился.

Кузнецов подавил вздох и по-солдатски ответил:

— Так точно!

***

Митрофан Петрович Греков обходил свои владения. Свой обход он начал с утра, посетив для начала военный собор, где шла утреня. Градоначальник, сопровождаемый двумя приставами, адъютантом и пешими казаками, протиснулся в толпу, купил за полтинник свечу и стал разглядывать у стены иконы, отыскивая изображение своего святого — Митрофания Воронежского. Продвигаясь вдоль стены в поисках святого тезки, градоначальник удалялся все дальше, а за ним, придерживая в одной руке шашки, а в другой зажав шапки, молча двигались провожающие его пристава и казаки. Толпа молящихся поспешно раздвигалась, пропуская вперед градоначальника со свечкой в руке и с устремленным на иконы взглядом.

Священник, заметивший важного посетителя, стал еще громче подавать возгласы, а хор певчих запел елико возможно красивей. Но градоначальник ничего этого не замечал. На его хмуром, вытянувшемся лице росла досада. Он сердито остановился и почти в упор стал разглядывать в приделе иконостас. Потом резко повернулся и быстрыми шагами, разрезая пополам толпу, пошел к выходу. У самых дверей Греков внезапно остановился и, сунув через плечо свечу спешившим за ним конвойным казакам, сердито сказал:

— На, Антонов, поставь там кому хочешь, — и уже на паперти проговорил: — Сукин сын поп понаставил там всяких цыганских святых, а святого Митрофаиия не желает! А? Вызвать его, негодяя, в градоначальство! — И он быстро сбежал по ступенькам храма.

…Хорошее настроение духа вернулось к нему только на базаре.

— Чем торгуешь, тетя, а тетя? — поинтересовался он, подходя к толстой, румяной казачке средних лет, сидевшей на возу.

— Усем, ваше высокоблагородие. Чем хочете, все найдется. Сало, масло, сухого вишенья, хлеба белого, опять же свинины своей, кабанчика надысь закололи… игриво заговорила казачка, стреляя глазами.

— Ишь ты какая вострая! Ты что, вдова или жалмерка? — подходя ближе и щекоча ей бок своей палкой, спросил Греков.

— Никак пет, замужняя, вон и муж за возом хоронится, — засмеялась казачка, указывая пальцем на стоявшего в стороне, смущенно улыбавшегося пожилого казака. — Одначе я и с им все равно что вдовая, — подмигивая Грекову нагловатыми красивыми глазами, сказала баба.

Все кругом засмеялись, а казак только махнул рукой и отвернулся.

— А ты, я вижу, бой-баба… настоящая донская… Какой станицы? — обращаясь к пожилому казаку, спросил Греков.

— Гундоровской, ваше высокоблагородие. Вы, должно, меня не признали, а ить я с вами в двенадцатом Донском служил, когда вы еще в третьей сотне подъесаулом были. Яицков мое фамилие, пятой сотни есаул Попов командиром были…

— А-а-а! Вот как, сослуживцы, значит? Ну, тогда здравствуй, здравствуй… Давай, по нашему донскому обычаю, почеломкаемся.

И Греков на виду у всех, посреди возов, толпы и застывших по бокам приставов, обнял и трижды поцеловал снявшего поспешно с головы фуражку казака.

— А теперь бы и с тобой следовало, красавица, раз ты являешься женой моего старого однополчанина, — кивая казачке, сказал Греков.

Баба пристально оглядела его и, махнув презрительно рукой, равнодушно сказала:

— Ни! Не стоит, ваше благородие, с вами я тоже, что и с им, — указала она на своего мужа, — опять вдовой буду.

Окружавшие, не ожидавшие такого финала, расхохотались. Даже адъютант Грекова, заскочив за воз и присев там, давился смехом. Закусив губы, казак, сослуживец полковника, молча показал жене кулак и спрятался за других.

— Нно-но-но… ты смотри, не очень! — погрозил казачке градоначальник и, двигаясь дальше, сказал: — Вот что значит наша… донская.

Обойдя базар, они вышли к интендантству и, переходя через улочку, были остановлены двумя большими, груженными вещами фурами. Сытые, здоровые кони едва не налетели на градоначальника, еле успевшего отскочить в сторону.

— Ах ты сукин сын, задавить меня вздумал!.. — закричал Греков на человека в коричневом пальто, правившего лошадьми.

Рядом с ним на фуре сидел круглолицый, белобровый парень в полувоенном костюме, в серой шинели и немецкой бескозырке. Лицо парня было сонно, равнодушно, зато человек в штатском пальто обиделся и, побагровев, закричал:

— Ти сам есть сюкин сил… свиней!

— Как… как… как? — даже отступая назад от удивления, переспросил Греков. — Это я-то «свиней»?

— Ти, да… — подтвердил человек в штатском.

— Взять его! — Сказал Греков. — Отвести в градоначальство, там мы живо выясним, кто из нас сукин сын. А ну, Антонов, Карпенко, берите его за жабры…

Но человек презрительно взглянул на него с козел и спокойно сказал:

— Нет… ви не может мене взят.

— Не могу? — иронически протянул Греков. — Это почему же? Что ты такая за цаца?

— Я не есть цаца. Я не есть русски поддани, я Ганс Кемпе, лакэй герр полковник Кресс фон Крессенштейн, — поджимая губы и в свою очередь вызывающе глядя на Грекова, сказал человек в штатском.

— Кого? Кога? — переспросил градоначальник.

— Германски полковник Крес фон Крессенштейн. Зо!

— Это начальник штаба той дивизии, что сегодня в пять часов прибывает в Ростов, — почтительно сказал адъютант.

— А-а-а! А это что, его вещи? — неизвестно для чего спросил Греков.

— Да! Его веш.

— Проезжай, будь ты проклят! — махнул рукой градоначальник, переходя улочку и слыша позади «смех солдата.

***

Со стороны Таганрога шел пассажирский поезд с прицепленными к нему товарными вагонами. Из полуоткрытых дверей смотрели немецкие солдаты в мышиного цвета шинелях и касках с ярко начищенными медными императорскими орлами. Это ехал штаб семнадцатой пехотной дивизии. Полубатальон баварской пехоты с десятью пулеметами и тремя пушками, поставленными на платформы, охранял его.

Начальник штаба дивизии полковник Кресс фон Крессенштейн сидел у окна мягкого вагона и, попыхивая папиросой, молча слушал своего комдива генерала фон Отта. Генерал был весь напичкан воспоминаниями о колониальной германской Африке, где он провел почти половину своей военной службы. Призванный из запаса, он только недавно получил наконец второочередную пехотную дивизию и очень был недоволен тем, что его направили на восточный, русский фронт.