Александр Куприн - Бармен из Шереметьево. История одного побега

Оскорбленные такой наглостью «слоны» один за другим вышли вон, сели в микроавтобус и укатили к себе в Голливуд. Больше я их никогда не видел, а стекла до сих пор там стоят — пожелтели только.

Ужасно эта кличка не нравилась Яше, но ничего поделать он не мог. А дело было так. Однажды утром он открывал свой ювелирный магазин в Голливуде, а рядом праздно терся ранний посетитель. Яша привычно поднял железную штору, открыл стеклянную дверь, открыл железную, как вдруг ощутил, что этот посетитель сидит у него на спине и пребольно сжимает локтем горло. Вместе с наездником рысью помчался Яша вглубь магазина, где лежала тяжелая стальная палка для правки золотых колец. Однако, добежав до кассы, Яша встал как вкопанный. Под ящиком кассы у него лежал револьвер. Яша задыхался и уже почти ничего не видел. Он вдруг отчетливо осознал, что, даже добежав до палки, он может ее просто не найти. Схватил револьвер, сунул его себе под мышку и нажал спуск. Раздался негромкий хлопок, локоть, сжимавший горло, разогнулся, и вот наездник-неудачник уже лежит на полу, мелко трясется и хрипит. Лицо у него стало фиолетового цвета, да такого, что приехавшие полицейские не могли понять, к какой расе он принадлежит, и записали убитого негром, хотя в магазин на Яше он въехал вполне себе белым.

— И вот что странно, — говорит Яков, — из него не вылилось ни капельки крови!

— Действительно странно, — отвечаю я, — какой же ты убийца без крови-то? Я б тебя звал Яша-Синдбад.

— Какой такой Синдбад? Что за Синдбад? — встревожился Яша.

— Да фигня — не заморачивайся! Сделай лучше еще кофе.

Хороший человек был Яша-убийца. Приветливый и доброжелательный.

Помер вот от рака в прошлом году.

Пришел ко мне в магазин хитренький вьетнамец Луи. Я не видал его лет 15, но узнал сразу — азиаты не сильно меняются. Вот и Луи чуть пригнулся, да вокруг узких глаз образовались мешочки. Сколько ему сейчас? Под 80, наверное.

— Здорово, Луи!

Он смотрит на меня в замешательстве — не узнает, старый.

— Алекс! Ты, что ли? Седой стал! А мне сказали — ты продал этот бизнес.

— Врут все, — хихикаю я, и Луи тоже смеется — он рад меня видеть.

— А я до сих пор этот Rolex ношу, — показывает он свои часы, но я, к стыду, не помню эту историю и увожу разговор:

— Как твоя недвижимость?

Вьетнамец долго и обстоятельно рассказывает о своих успехах. Когда-то у него были барачного типа трехэтажные многоквартирники в Голливуде, а я только входил в тему.

— Никогда! Никогда не влезай в 30-летний договор с банками! Бери на 15 лет и старайся выплатить в 10, — учил он меня еще лет 20 назад. Мудрый.

Теперь из жилой он переходит в коммерческую недвижимость — купил два больших шопинг-центра на 22 бизнеса каждый и еще что-то по мелочи.

— А что дети?

У него был рыхловатый сын, которого, видно, дразнили в школе, и поэтому тот покрыл себя брутальными татуировками. Забавный такой — заставлял отца говорить с ним по-английски. Еще была дочка-тихоня.

— С детьми проблема, — несколько наигранно говорит Луи, — я им совсем не нужен!

Оказывается, сын-толстяк замутил успешный стартап и на него уже работают 18 человек, а дочка очень удачно вышла замуж и купила большой дом. Луи изловчился и тихонько вручил ей чек, чтобы загасить задолженность перед банком, но молодой муж его строго отчитал и вернул бабки.

— Ты видишь! Они во мне не нуждаются.

— Так я не понял — ты жалуешься или хвастаешься?

Щелки глаз сужаются до миллиметра, лукавый азиат смеется и разводит руками. Счастливая старость.

Из русских на пляже два чикагских литовца да бывший уралец, дальнобойщик Милевич.

— Ну че ты жидишься? — говорит он. — Полтинник же всего.

Но гонять на глупых джетски мне неохота, а ему в одиночку неинтересно.

— Да я плавать не умею. Перевернусь еще, утону — маеты сколько. Труп везти, бумаги всякие…

— Не ври. Ты жмот. Просто жмот, — весомо заключает Милевич и идет к воде. Литовцы с интересом слушают разговор, хотя по-русски не понимают. Вдруг он разворачивается:

— Ну на хоть поснимай меня, — и протягивает свой телефон.

Я и снимаю. Снимаю, как метрах в ста от берега он резко добавляет газ и с башки его слетает недавно купленная шляпа I love Costa Rica. Он останавливается, глушит мотор и ныряет за ней в воду, а я, утратив всякий интерес, возвращаюсь на лежак дремать.

— Триста долларов!!! — доносится до меня вскоре. — Триста за очки отвалил и, блин, прямо в них нырнул за шляпой!

— Oh, shit! — сочувствуют литовцы.

— Я делаю безразличное лицо и, подавляя притворную зевоту, лениво спрашиваю:

— Так у тебя вроде цепура была с крестом…

С округлившимися глазами Милевич с размаху хлопает себя по мокрой груди и, ощутив крест, нервически смеется.

Фима работал администратором у Тарапуньки и Штепселя. У него была жена, но она померла, а через год он стал жить с Надей. У Нади была красивая грудь и круглый, как колобок, сын-подросток. Фима любил Надю, Надя любила своего ребенка, а ребенок любил поесть.

— …Она ему отрезает, и он ест! Я терплю, терплю, не выдержу и говорю: «Наденька! Ведь за этот сервелат мне в столе заказов унижаться пришлось! Ведь сервелат вообще не едят ТАК». А она молчит, отрезает и смотрит, как он дальше ест. Она резала сервелат, как мое сердце! Он жует, а она смотрит на него так, как на меня не смотрела никогда…

— Так, может, они из Ленинграда? Может, у нее родители от голода померли?

— Какой на хер Ленинград?! Из Винницы она…

Фима так и живет в Киеве — в 90-ые собирался эмигрировать, да передумал, а сейчас поздно — под восемьдесят уж… куда ж тут ехать-то?

Ему уже прилично за 60, но он хочет, чтобы все называли его Шурик. В Кишиневе он заведовал какой-то базой.

— В Союзе у меня было ВСЕ! — зажмурившись от удовольствия, говорит Шурик. Странным образом в это короткое предложение он вмещает целую гамму красок — слово «Союз» у него выходит уважительно и с придыханием, а короткое «все» получается на удивление массивным, весомым. Шурик победно смотрит на меня, ожидая расспросов, но я такая мерзкая крыса, что всегда найдет, где укусить:

— И загранпаспорт был?

Шурик кипятится и многословно доказывает мне преимущества отдыха в Ялте, затем опять сбивается на свою базу, но я уже убрал звук и вижу только шевелящийся рот. Вдруг он резко добавляет громкость и, как сквозь вату, пробивается:

— Синьку! Завезли синьку! А ты представляешь, что такое синька? Да, блин, цыгане меня на руках носили! Бельцы, сороки… вся шерсть цыганская ко мне стянулась.

Я с тоской смотрю по сторонам и понимаю, что, приди я минут на 15 раньше, — можно было сесть вон там, где три веселых тетки все время хохочут… Эх-эх…