Анатолий Полянский - Десять процентов надежды

Начальник штаба выпрямился в окопе и громко сказал парламентеру:

— Платок нам и самим нужен. Так и передай. Пусть Осман-курбаши попробует взять его! Все!

— Уматывай отсюда! — крикнули из цепи. — Всыпем мы еще твоему курбаши по пятое число!

Глаза басмача еще более сузились. Тонкие ноздри нервно задергались.

— Пусть гнев аллаха падет на вашу голову, неверные! — тряся бородкой, закричал он и, резко повернувшись, почти побежал назад какой-то дергающейся, смешной походкой. А вдогонку ему неслось:

— Штаны поддерживай, не то потеряешь! До бека не донесешь!

— Халат подбери, легче драпать будет!

Басмач на ходу обернулся, что-то зло выкрикнул и погрозил кулаком.

— Ишь ты, как его разобрало, — рассмеялся политрук. — Лопнет от злости. Не привык к насмешкам. Видно, в главарях ходит.

Слова политрука вновь натолкнули Фролова на мысль, что басмачи не без умысла беспокоятся о платке. Но где она — эта священная тряпка?..

Около получаса над пустыней стояла тишина, знойная и настороженная. Очевидно, басмачи совещались. А уже в сумерках началась очередная, пятая по счету, атака. Бандиты лезли остервенело. Кое-где доходило до рукопашной. Но враг был снова отбит с большим для него уроном.

…Смеркалось. С юга потянул ветерок. Но он не принес желанной прохлады. Пыльный, накалившийся за день воздух обдавал лицо жаром. Фролов печально посмотрел на багровый закат. Ему только что доложили о потерях. В роте оставалось восемнадцать бойцов, способных еще держать в руках оружие. И хотя басмачей они положили раза в четыре больше, начальник штаба с тоской думал о погибших людях. Потеря была невосполнима.

Кликнув вестового, Фролов приказал ему собрать командиров и политработников. В ожидании он сел на песок и продолжал размышлять. Платок, которого так настойчиво добиваются басмачи, не выходил у него из головы. Внезапно ему вспомнились последние слова Голубева. Постой, он говорил о каком-то желтом платке — предсмертном подарке Джамги. Точно. Даже показать хотел, но не успел. Не из-за него ли весь сыр-бор? Ведь и люди, напавшие на Джамгу, тоже что-то искали…

Подошли бойцы. Из командиров взводов явился только один, двух других заменяли младшие командиры, причем оба раненные.

«Да, надо уходить, больше не продержимся, а на помощь рассчитывать не приходится, — подумал еще раз Фролов. — Тем более что такая возможность пока есть. Басмачи ночью, как правило, не воюют. Следовательно, до утра в нашем распоряжении по крайней мере пять-шесть часов. А выходить нужно через ту балочку на левом фланге, которую обнаружил, обходя лагерь в сумерках».

Балочка по счастливой случайности была не занята бандитами. Басмачи то ли проявили беспечность, то ли понадеялись, что в глубь Каракумов, куда вел этот путь, красноармейцы отходить не будут.

Фролов разъяснил собравшимся обстановку.

— Выход один, — сказал он, — скрытно уйти из кольца. Все ценное уничтожить. Раненых взять с собой. Только… — Он на секунду замолчал. — Нужно оставить заслон хотя бы из двух человек. Враг ни в коем случае не должен заподозрить, что лагерь покинут, иначе бросятся в погоню. А у басмачей лошади.

— Разрешите мне остаться? — поднялся политрук. — Ни жены, ни детей не имею.

— И мне, — вставая, сказал один из младших командиров. — Я коммунист, — тихо добавил он.

Фролов посмотрел на них долгим, запоминающим взглядом и вполголоса сказал:

— Сдать партийные документы…

Стояла глухая ночь, когда рота начала отход. Без единого стука, неся раненых на руках, бойцы вытянулись в цепочку и по команде двинулись вперед. Фролов остановился у балочки и пропустил мимо себя всех красноармейцев. Долго смотрел он еще на лагерь. Там по-прежнему ярко горели костры. Изредка с разных сторон раздавались выстрелы. Казалось, ничего не изменилось: все так же бодрствуют часовые, бдительно охраняя отдых товарищей.

— Пойдем, начальник, — шепотом позвал ординарец, вернувшийся за Фроловым. — Все уже совсем далеко ушли. Ждать будут. Нехорошо.

Фролов последний раз бросил взгляд на лагерь и, уже не оборачиваясь, тяжело зашагал вперед.

Сергей очнулся в госпитале только на вторые сутки. Он открыл глаза и обвел палату недоумевающим взглядом. Ему показалось, что комната обильно усыпана снегом.

— Где я? — спросил Голубев.

— В лазарете. Не разговаривайте. Нельзя вам, — наклонилась над ним сестра.

— Как я попал сюда? — не унимался Сергей.

— Ну хорошо. Я расскажу. Только больше ни слова. Договорились?..

Оказалось, что Сергея подобрал караван, случайно наткнувшийся на разбитый самолет. Летчик лежал невдалеке от машины и стонал. Караванщики бережно подняли его, как смогли, перевязали раны и забрали с собой. Долго еще шел караван по пустыне под палящим солнцем. На голове раненого непрерывно приходилось менять смоченную в воде тряпку, которая постоянно высыхала от зноя. И хотя за ним ухаживали караванщики, люди, видавшие виды, надежды на то, что он выживет, было мало. Сергей бредил и за всю дорогу ни разу не пришел в сознание. Однако молодой организм выдержал. В госпитале, куда Голубева доставили самолетом, ему сделали операцию. И дело пошло на поправку.

Через некоторое время окончательно пришедший в себя Сергей познакомился с соседями по палате. Справа от него у стенки лежал кавалерист Микола Гринько. Он лихо отрекомендовался: «Микола — сын своего батьки, образца одна тысяча девятьсот осьмого року, без дроби». Это был веселый, жизнерадостный паренек, худой и очень подвижный. Он и минуты не мог улежать: то листал книгу, рассматривая картинки, то строил пирамиду из спичек или, тренируясь, передвигал шашки на доске. Большие глаза его, по-цыгански черные, озорно поблескивали, словно предупреждая о готовящейся проказе. А проказничать Гринько любил. Спрячет чье-нибудь полотенце, поменяет мыльницы — и доволен. А когда сестра начнет ругать, опустит голову и молчит, по-детски смешно надув губы. На него нельзя было сердиться, уж очень он был ребячлив. На голове у Гринько торчал хохолок, придавая лицу какое-то смешное и вместе с тем трогательно-растерянное выражение.

— Чего я тильки не робыв с проклятущим чубом! — жаловался он Сергею. — Хоть плачь! Даже солидолом смазывал — ничего не помогает. От и хожу завсегда в картузе, а то дивчата, як над дурнем, смеются.

Гринько был ранен в боях под Гульчой и, как он сам выражался, в очень неудачное место.

— Проклятый басмач из-за угла саданул и напрямую меж лопаток. Надо ж! — с обидой сокрушался он. — Словно я сматывался от тех бисовых бандюг… Нет бы в грудь!..

Соседом слева у Голубева оказался пожилой узбек Умар Танджибаев. Полный, приземистый, с продолговатой, как узбекская дыня, наголо стриженной головой. Он медленно, прихрамывая, передвигался по палате и болезненно морщился. Широкое скуластое лицо с неровно посаженными глазами выглядело добродушным. Толстые губы, слегка приплюснутый нос, рыжеватая щетина на полных щеках. Словом, Умара можно было представить человеком любой мирной профессии — продавцом, духанщиком, поваром, но никак не отважным пулеметчиком. И только когда Умар раздевался, чтобы выполнить ежедневную процедуру обтирания холодной водой, все становилось ясным. На руках мощные бицепсы, мускулистая грудь, кожа словно продублена, и на ней несколько шрамов.