Жюль Верн - Маяк на далеком острове; Болид; Малые и неоконченные произведения; Драматические произведения

В другие дни я останавливался перед лужайкой. Немного голой земли, немного песка и мелких камешков — их было вполне достаточно для игр, а в это время дедушка незаметно наблюдал за мной из окон верхнего этажа.

Верхний этаж был полностью в его владении. Казалось немыслимым подняться туда и помешать ему работать. Мне говорили, что он работает с пяти часов утра, но я не мог понять, что это означает. Бабушка водила меня на прогулку. Она покупала кучу всяких хороших вещей, и они становились еще лучше, когда приезжал отец. Он, «не то что Жюль», очень ценил хорошую кухню. Мы возвращались, и дедушка, выходивший на короткую прогулку, шел с нами завтракать.

Я немножко подрос, и тогда меня доверили дедушке с бабушкой. Они присматривали за мной несколько месяцев. Я поступил в ближайшее учебное заведение. Как-то на перемене, играя в камешки, я подбросил один из них высоко в воздух. Падая, он, к несчастью, попал в одного из моих маленьких товарищей. По логике взрослых я был обвинен в умышленном броске камнем. Я разозлился на такую несправедливость и получил нагоняй. Мой более рассудительный дедушка спокойно объяснил мне, что бросаться камнями, пусть и без злого умысла, опасно, и внушил, что я должен отвечать за свои поступки. Урок этот был дан в столь доброжелательной форме, что сразу принес плоды; больше в своей жизни я никогда не швырялся камнями.

Бабушка часто забирала меня с собой, когда совершала визиты. Она надевала красивое платье, ткань которого казалась мне несколько тяжеловатой. Сетка вышитых узоров сжимала ее бюст. Она всегда носила такие забавные маленькие шляпки, «капоты», усыпанные малюсенькими черными жемчужинками, скрадывавшими седину ее волос. Под подбородком она завязывала шляпку черными бархатными ленточками. Мне очень нравилась эта чопорная старомодная элегантность. Мы обязательно заходили к одной старой даме, жившей на улице Республики. Я получал от хозяйки конфеты и молча поедал их, покуда старушки болтали.

С гораздо большим удовольствием я сопровождал дедушку с бабушкой на концерт, время от времени устраивавшийся в городском саду над туннелем, скрывавшим железную дорогу. Тогда я уже не слышал поездов: их заглушали марши и вальсы. Мне особенно нравились сольные партии валторны. Не дожидаясь, пока стихнут последние такты, я принимался аплодировать, и это веселило моего дедушку.

Однажды случилось чрезвычайное событие: дедушка повел меня в цирк, такое большое круглое здание, где сначала я чувствовал себя немного потерянным. Потом смелые трюки акробатов привели меня в восхищение; я веселился вовсю, и дедушка также был доволен. «Еще бы, — сказала бабушка — это его цирк!» Я очень удивился, что у дедушки есть цирк, но все-таки с месье Луайялем его не путал. Позднее я узнал, что дедушка, будучи муниципальным советником, придирчиво наблюдал за строительством цирка и всегда симпатизировал гимнастам на шарах.

Будучи выбран в комиссию по искусству, дедушка добросовестно посещал и театральные представления. Впрочем, он не любил ложиться поздно, поскольку очень рано вставал, а поэтому никогда не оставался на последний акт.

Я поступил в младший класс лицея и был вынужден вернуться в Париж. Визиты в Амьен стали реже. Столетие приближалось к концу, дедушка с бабушкой сменили место жительства, мы — тоже. Я больше никогда не переступал порог большого дома на улице Шарля Дюбуа, а лишь проходил мимо, поглядывая влажными глазами на его высокий зеленый портал.

Бабушка с удовольствием ездила в Париж, на Всемирную выставку 1900 года. Она пришла в восторг, первый раз проехавшись на метро, главной достопримечательности выставки, и, казалось, не знала устали. Мы раз двадцать подряд воспользовались движущимся тротуаром, проложенным вдоль Марсовых полей. Муж ее благоразумно остался в Амьене. Он так и не увидел всех этих новинок.

Мы приехали навестить дедушку в скромном доме на бульваре Лонгвиль. Он перебрался всего на сотню метров и поселился в прежнем жилище, которое снимал за восемнадцать лет до этого. Я не чувствовал там себя неловко. Это маленькое, несколько тесноватое помещение казалось мне частью большого дома, который так трудно было топить. Вместо застекленной галереи свет в столовую пропускало большое окно. Оно выходило в маленький садик, облюбованный воробьями. Широкий проход вел из этой столовой в гостиную, где тесно сгрудилась мебель из гостиной старого дома. Никакой башни уже не было, и лестница напрямую вела в очень узкий проход в прихожую. По лестнице же можно было подняться в комнаты второго или третьего этажа, где находилась «святая святых» хозяина дома: библиотека и рабочий кабинет с двумя столами, вольтеровским креслом и походной кроватью. По ночам он отдыхал там, а утром находил все необходимое для работы. Я бы сравнил эту комнатку с монашеской кельей, но, что бы там ни говорили, она была получше каюты на яхте «Сен-Мишель I», в которой дед чувствовал себя вполне уютно, сочиняя «Двадцать тысяч лье под водой».

С пяти до одиннадцати писатель закрывался в своем кабинете. Потом, после того как жена, несмотря на все его протесты, устраняла огрехи, плоды рассеянности в его костюме, обращая внимание, что пуговицу от жилета не застегивают на пиджачные петли, дед, прихрамывая, отправлялся перед завтраком на прогулку. Вернувшись, он с нетерпением ожидал, когда же можно будет приняться за еду. Несколько лет назад он перестал дожидаться общей трапезы и завтракал до нас. Усевшись на маленьком низком стульчике, чтобы «это прошло быстрее», он равнодушно отправлял в рот поданную ему «похлебку». Он вынужден был выдерживать строгий режим, щадя желудок, совершенно испорченный прежними излишествами в питании: мне рассказывали необычайные истории о бараньей ноге, съеденной в ожидании запаздывавших сотрапезников, и о целом блюде жаркого, когда от мяса не осталось ни кусочка. Стоит заметить, что дед никогда не был гурманом, поскольку не признавал превосходной стряпни своей супруги, отчего та приходила в отчаяние. А разве не поглощал он каждый вечер в течение многих лет по шесть огромных артишоков с амьенских плантаций? Но он утолял свои патологические страдания, и не случайно в «Кораблекрушении “Джонатана”» дедушка описал муки больного булимией [1019]. Полагаю, что он был диабетиком, сам не осознавая того; и умер он от самого настоящего диабета. В это время дед ограничивался скромными порциями, довольствуясь скудным рационом. Потому-то и решил завтракать раньше всех, после чего усаживался в кресло возле камина, отворачивался от окна и, надвинув на глаза козырек черной каскетки [1020], погружался в молчание, потихоньку пожевывая маленькую сигару.

Меня неотступно преследует образ человека, скорее постаревшего, чем старого, плохо видящего, отрешенного, но не таким я представляю Жюля Верна: у дедушки под потухшей внешностью кипела удивительная жизненная энергия. Когда время отдыха заканчивалось и он отправлялся с моим отцом в соседнюю комнату, сцена менялась: оживленный разговор, шутливые реплики, горячий спор о новом романе — все это свидетельствовало о том, что дедушка полностью сохранил пыл своей юности.