Сизя Зике - Горячка

- Да проснешься ли ты, черт подери!

В конце концов, я даже начал бить ее по щекам, держа за руку, медленными и замашистыми движениями, единственным результатом которых было то, что она застонала с полуоткрытыми глазами:

- Больно. Больно… Элияс…

Ну какой же я придурок! Я тут же пожалел о глупости собственного поведения, меня охватили угрызения совести при виде красных пятен на щеках Малышки, на лице, опять погружающемся в сон. Происходило нечто чертовски серьезное. Сама Малышка по своей природе была девицей нервной и резкой. Если бы что-то у нее внутри не было нарушено, она отреагировала бы совершенно иначе. Но что это? Что?

Так я грыз себя подобным образом, и между очередными посещениями своей спящей красавицы яростно набрасывался на инструменты и изо всех сил долбил ствол дерева, поднимая целое облако стружек, в голове же прямо клубилось от вопросов и гнетущих сомнений. Если этих двоих невозможно оздоровить, тогда, по крайней мере, пусть будет хоть какой-то прогресс в строительстве лодки – хотя бы затем, чтобы имелась какая-то иллюзия, что мы чего-нибудь да делаем.

Дождь продолжал лить. Все это продолжалось уже несколько недель. У Монтаня не было ни малейших признаков улучшения, а Пауло чувствовал все большую и большую усталость.

Как-то вечером, когда я долбил ствол сильными ударами "долота", сражаясь с охватывающей меня печалью, он сказал, очень даже спокойно:

- А теперь моя очередь.

Я резко поднял голову, оттирая со лба пот.

- Чего?

- Пришла и моя очередь. Знаю, что пора самая неподходящая, но тут я ничего сделать не могу. Просто ее чувствую. Она здесь. Я прекрасно ее знаю…

Он наполнил свою небольшую тыкву "виски", как сам называл свой шмурдяк, и выпил долгими глотками. Его глаза почти закрывались, заслоненные двумя громадными мешками, образованными вечной усталостью. На лбу у него выступили громадные капли пота; они упали Старику на грудь, продираясь сквозь заросли волос. Он тяжело дышал, а плечи его опали…



Это просто невозможно! Я бросил инструмент и уселся, спрятав лицо в ладонях. Теперь я снова был в дерьме по самые уши. Ну за что судьба издевалась надо мной уже столько месяцев? Очередная ситуация, перерождающаяся в кошмар. Я должен был остаться один, в этом форте, в струях дождя, из-за которого все здесь гнило. И надо же, именно Пауло, сам больной, должен был меня утешать! Ирония судьбы!

- Не беспокойся! Мы из этого выскочим, можешь быть спокойным! Ничего не бойся. У меня это продлится пару дней. Это уже не первый раз, и кто знает, наверняка не последний…

Глоток за глотком он пил свою дрянь, еще быстрее обычного, сражаясь с атакующей его болезнью.

- Не беспокойся, Элияс! Это еще не в этот раз, честное слово… Никто из святых, там, Наверху, меня пока что не ждет. Уж слишком они опасаются, что там, в раю, я устрою бардак…

Он обращался ко мне и тут же ужирался. Я молчал, но следовал его же примеру. Воняющий бензином самогон заставлял желудок перепугано сжиматься, но я решительно пил, тыкву за тыквой. Через пару часов пьянства, мой желудок от этого яда вздулся барабаном. Пауло говорил все более и более серьезные вещи. Я же хотел потерять сознание, перестать знать, что здесь происходит. Мне совершенно не хотелось остаться одному. И я отказывался задумываться над тем, что следовало осуществить. Мне все осточертело, я устал. Тем вечером моей единственной реакцией было желание нажраться так, чтобы перестать думать.

Пауло начал тормошить меня на рассвете. Глаза его были широко открыты; они пялились в ничто. Лицо его истекало потом. С пропитанных потом шортов капли стекали прямо на землю. Его голова, плечи, руки конвульсивно тряслись так сильно, что я ужасно перетрусил.

- Пауло, ты в порядке?

Ему удалось кивнуть. Стряхивая с себя пьяную вуаль, я обхватил Старика за талию. Тот не сопротивлялся. Передвинуть его было ой как нелегко. Ослабленный литрами самогона, я с громадным трудом затянул Пауло на кровать и быстренько устроил ему логовище из шкур и плетеных матов.

А потом, раз пара больных уже находилась на месте, мне показалось совершенно очевидным, что Малышку также следует перенести в мастерскую, чтобы иметь возможность следить за всеми. И я потащился на двор. Неустанный дождь заливал землю и окружающий нас лес. Я тут же промок до нитки, но это меня даже протрезвило. Здесь было до паскудного серо, ноги тонули в грязи. Мне было очень, очень паршиво.

Я вошел в нашу хижину. Как всегда, когда я глядел на Малышку, меня залила волна нежности. Она спала и выглядела точно так же, как вчера. Девочка была такая хрупкая, ее шейка и ручки сделались филигранными и приняли бледный, неестественны оттенок; черные волосы спадали на тонкий профиль. Малышка лежала свернувшись, будто маленький ребенок; как будто ее здесь и не было…

- Малышка?! Проснись, милая. Открой глазки. Это я, Элияс!

После нескольких минут ожидания она глянула куда-то вдаль, едва пошевелив веками.

- Да?

- Ты себя хорошо чувствуешь? Пошли в мастерскую, солнышко. Хочешь? Там тебе будет лучше.

- Да. Спать.

И она опять заснула, потянувшись будто котенок. Не оставалось ничего другого, как перенести ее в ангар. Сама она не могла бы преодолеть это расстояние. Вот я и взял ее на руки и отнес. Когда же я встал возле кровати, все еще держа девочку на руках, меня прошибло. Боясь ошибиться, я поднял Малышку еще раз, и вновь был поражен легкостью ее тела.

Она ничего не весила! До ужаса – ничего! К моим глазам подступило столько слез, что я не был в состоянии их удержать. Моя принцесса, моя любовь! Плача, я глядел на нее, полностью погрузившись в отчаянии. Она была так хороша, с этими ее длинными ресницами, опущенными на глаза. Ее длинные руки беспомощно свисали к земле, словно забытые. Ну какой же это колдовской сон лишил ее всяческой охоты жить?

В ней уже ничего не было. Девочка была словно пустой конвертик. Ну почему она должна была умереть? Из моей груди исторгся плач, и мне пришлось присесть на кровать. Склонившись над Малышкой, я еще долго давал выход собственному горю, умоляя девочку, чтобы она не уходила.

- Только не ты! Принцесса моя, любовь моя, только не ты!

ААА

В бой! Мне нельзя было сдаваться. Теперь только от меня зависели жизни трех моих друзей. Я просто был обязан позаботиться о них, поддержать их.

Я устроил в мастерской лазарет и проводил там все свое время. Монтань и Пауло требовали постоянной опеки. Каждый час я старательно вытирал их тела, чтобы они не лежали промокшими. Каждого из них я переворачивал на кровати, чтобы один бок мог высохнуть, пока промокал второй. Даже их кожа постепенно пропитывалась потом; по причине вечной сырости за них было неприятно браться.