Василий Стенькин - В осажденном городе

— Все верно, Евдоким Григорьевич, — сказал Прошин. — Теперь перейдем к главному: когда и как вы начали сотрудничать с жандармерией?

— Господи, сколько же можно? Меня уже тысячу раз спрашивали об этом… Никаких жандармов я не знаю! Не сотрудничал с ними! Почему вы не хотите понять меня?

— Потому, Пилатов, что вы говорите неправду.

— Я не понимаю, чего вы хотите от меня?

— Не понимаете? Так слушайте! Вы были информатором жандармерии, имели кличку Веселый. Что теперь скажете?

— Повторяю то же самое: не понимаю, о чем вы. — Пилатов говорил уверенно, не отводя бесстыжих глаз, очевидно еще надеясь на что-то. — Никакого Веселого я не знал и не знаю.

— Так. Ознакомьтесь вот с этим документом. — Прошин передал Пилатову фотокопию его собственноручного донесения.

Уши Пилатова вспыхнули, заалели, он заерзал на табурете, долго молчал, подыскивая подходящий ответ.

— Почерк похож на мой. Обождите, обождите, что-то припоминаю, был случай… Однажды на станции Рамзай я действительно встретил жителей Мастиновки Михаила Портнова и Никифора Юматова. В разговоре между собою они ругали царя, а императрицу Александру Федоровну называли шлюхой и германской шпионкой. Шла война, меня возмутил такой непатриотический разговор. Я зашел к дежурному жандарму и рассказал. По его просьбе написал это заявление…

— Это не заявление, Пилатов, а донесение! Это тоже заявление? А вот это? А это? — взорвался Прошин, потеряв на короткое время контроль над собой и выкладывая перед Пилатовым фотокопии его донесений в жандармерию. Но тут же взял себя в руки и уже спокойно проговорил: — Надо же иметь совесть, Пилатов! Умели пакостить — умейте достойно держать ответ!

Теперь Пилатов понял: его надежда на то, что архивы жандармского управления уничтожены, лопнула, как дождевой пузырь в луже. Архивы заговорили, и спорить с ними было бессмысленно, отказаться от документов тоже нельзя, потому что они написаны его рукой. В этих условиях, думал он, лучше покаяться, сославшись на темноту и малограмотность, попросить прощения.

— У вас остался единственный путь, Пилатов, раскаяться, — тихо и спокойно проговорил Прошин.

Пилатов опустил голову, закрыл лицо руками и затрясся в нервном припадке. Захаров налил стакан воды из стоявшего на тумбочке графина и подал Пилатову.

— Ладно, пишите! — сказал он, обращаясь к Захарову. — Я согласен дать откровенные показания. Спрашивайте…

— Расскажите, когда и как вы установили связь с жандармерией? — спросил Прошин.

— Это случилось летом двенадцатого года. Как-то вечером на станцию Рамзай приехал неизвестный мужчина в дорогом штатском костюме. Я топил печь в зале ожидания. Мужчина спросил: «Вы Пилатов Евдоким Григорьевич?» Я подтвердил. Он пригласил меня в кабинет начальника станции, предъявил удостоверение сотрудника жандармерии Швырина и стал спрашивать меня о жизни, о делах на станции…

Пилатов громко высморкался в подол черной сатиновой рубахи и продолжал:

— Я откровенно рассказал, что среди железнодорожных рабочих и крестьян окрестных сел идет брожение: проводятся тайные собрания, по рукам ходят подстрекательские листовки… Откуда я знал об этом? У меня было много знакомых и в селе, и на станции, слышал разговоры.

— А дальше как было?

— Потом он расспросил о начальнике станции Шалдыбине Якове Васильевиче и его сыновьях. Я сказал, что сыновья Шалдыбина высланы из столичных городов за участие в студенческих волнениях. Отец не осуждает сыновей, а скорее — разделяет их бунтарские взгляды… После этого жандарм Швырин предложил мне сотрудничать с ними. Говорил, что это останется в тайне и что они будут платить мне…

— Сумму он называл? — спросил Захаров, оторвавшись от протокола.

— Нет. Но платили примерно двадцать рублей в месяц. Иногда он давал три или пять рублей наличными…

— Продолжайте.

— Я дал согласие Швырину. Он пригласил меня в город. Дня через два я поехал туда. На станции Пенза Сызрано-Вяземской железной дороги отыскал его, он завел меня к какому-то начальнику. Тот сказал, что я буду зачислен в штат на должность секретного информатора. Тут же я написал подписку, избрав себе кличку Веселый. Встречался я со Швыриным два-три раза в месяц…

— Хорошо, Евдоким Григорьевич, сейчас мы прервемся, а после обеда продолжим разговор, — Прошин вышел из-за стола. — Распишитесь на ордере на арест.

Пилатов вздрогнул, но сумел подавить волнение, расписался на ордере и, сцепив руки за спиной, покорно направился к выходу.

Допрос продолжался несколько дней. Пилатов искал любые лазейки, чтобы смягчить свою вину, но вынужден был шаг за шагом идти к полному раскаянию. Это был полезный для жандармерии информатор, из-за его доносов пострадали многие революционно настроенные железнодорожные рабочие и крестьяне из сел Рамзай и Мастиновка. В иные дни Пилатов пытался уйти от откровенных ответов, крутился, как грешник в аду, а иногда, напротив, рассказывал подробно, не стыдясь своих мерзких дел. Даже их неполный перечень наглядно раскрывал подлую душу жандармского шпика.

Много бед принес Веселый начальнику станции Шалдыбину и его сыновьям. Наверное, прежде всего интерес к этой семье остановил выбор жандармского офицера на кандидатуре Пилатова.

Прошин и Захаров удивлялись тому, с какой бесстыдной откровенностью рассказывает Пилатов о своих подлых делах. В их распоряжении находилась, наверное, лишь часть сохранившихся донесений; они знали, что перечень преступных действий Пилатова не завершен, и требовали новых фактов.

— Скажите, Пилатов, вы бывали на собраниях железнодорожных рабочих в Казенном лесу? — спросил Прошин, с отвращением рассматривая обвиняемого: редкие, засаленные волосы прилипли ко лбу, морщины на лице стали еще глубже, кошачьи глаза светились злым зеленым блеском.

— Это за первой будкой? Был я там. Жандармы говорили мне, что живущий в первой будке лесник Отпущенников Поликарп, отчество запамятовал, помогает революционерам, — рассказывал Пилатов. — Я под видом грибника побывал в Казенном лесу, заходил к леснику Поликарпу, но ничего не добился: он показался мне человеком нелюдимым, чрезмерно подозрительным… Однажды я присутствовал и на рабочем собрании, потом сообщил Швырину о тех, кто выступал там и какие речи произносил…

— Теперь все, покаялся, как перед господом богом, — проговорил Пилатов, приглаживая ладонью редкие волосы.

— Нет, Пилатов, не все, — сказал Прошин. — Вы еще должны рассказать о том, как доносили о революционных кружках в Рамзае и Мастиновке.

— Это было, — сразу признался Пилатов. — Со слов односельчан я знал: есть такие кружки. Швырин требовал, чтобы я вошел в них и освещал изнутри, как он говорил.