Иштван Декан - Пути-дороги

Рудаш обожал такие споры, в глазах у него загоралась ирония, а сам он весь превращался в слух и забывал, что папироса его давно погасла. Он резко критиковал социал-демократов за их ошибки, становился прямо-таки непримиримым.

Незаметно прошло два месяца учебы, все слушатели втянулись в наши дискуссии. Да еще как втянулись! Был у нас в группе инженер-электрик Ласло Герман, который до армии работал на «Едешюльт изо». Среди нас он слыл очень образованным специалистом. Опираясь на некоторые законы физики, а также на новые, еще не доказанные практикой гипотезы, он попытался однажды поспорить с преподавателем.

Ласло Рудаш с интересом выслушал его возражения и, так сказать, принял вызов, а потом так «разложил» Германа, что тот в течение нескольких дней никак не мог прийти в себя: ведь Рудаш положил его на обе лопатки в той самой области, где Ласло чувствовал себя специалистом.

Один наш коллега по группе, лейтенант запаса, до армии преподавал историю, а воспитание получил у иезуитов. В партшколу он попал позже нас, и не как слушатель, а как делегат от другого лагеря, прибыв к нам на совещание военнопленных, посвященное созданию венгерского легиона и Национального комитета.

Человек этот придерживался демократических взглядов, но был религиозен и потому разделял и идеалистическое мировоззрение. Он прекрасно разбирался в философии идеализма и потому выступал как идейный противник Ласло Рудаша. Однако, сколько он ни старался, ему не только не удалось сокрушить своего «противника», но он и сам оказался побежденным. Правда, это поражение иезуит отнес только на свой собственный счет, а отнюдь не идеалистической философии.

— Я признаю себя побежденным, товарищ Рудаш, — сказал он. — Но когда мы вернемся на родину, я сведу вас с моим учителем-иезуитом, и если вы и его победите, то я стану коммунистом!

Рудаш не растерялся и ответил со свойственной ему иронией:

— Я же хочу сказать вам, что если ваш преподаватель-иезуит победит меня в диспуте, то я сам стану иезуитом!

По вечерам, чтобы ближе узнать друг друга, мы по очереди рассказывали о себе, о своей жизни. Каждый мог задать любой вопрос выступающему. Много интересного, а порой прямо-таки потрясающего узнавали мы друг о друге в такие вечера.

До сих пор хорошо помню рассказ Ференца Цинна, цыгана. В детстве он не умел ни читать, ни писать, а потом начал принимать участие в движении трансильванских коммунистов, где он не только научился грамоте, но, пройдя через тюремные «университеты», стал убежденным революционером.

На нас, молодых, оказывало большое влияние то, что мы познакомились с жизнью коллектива коммунистов, на долю которых выпали тяжелые испытания и которые овладели теперь теоретическими знаниями, готовясь к будущей свободной жизни.

Меня лично потрясли эпизоды из жизни Иштвана Кошши, который сам резко критиковал себя и свою прежнюю деятельность. До армии он был довольно известным профсоюзным функционером социал-демократической партии, поддерживал связи с социал-демократическими партиями и профсоюзами многих европейских стран. Он бывал на многих международных конгрессах и был лично знаком с целым рядом европейских политических деятелей. Как только началась война, его забрали в штрафную роту, отправлявшуюся на фронт. С острой иронией он рассказывал о том, какими глупыми и беспомощными они были, когда позволяли гнать себя на верную гибель. Им не раз представлялась возможность бежать к партизанам или на сторону Советской Армии, но они по недомыслию не сделали этого.

— Однажды, — продолжал свой рассказ Кошша, — было это в самый разгар жаркого лета, наша штрафная рота вышла к какой-то речке. В боях мы еще не побывали, и потому пока не имели потерь. Наши охранники посадили нас на берегу, а сами разделись и бросились купаться, оставив всю свою одежду и оружие тут же на берегу. Они купались, плескались, как вдруг, откуда ни возьмись, из леса выскочили партизаны. Они начали стрелять в барахтавшихся в реке охранников, как бы подстрекая нас к бегству. Они стреляли не в нас, а только в охранников. По-видимому, успели заметить, что мы безоружны, а если так, то следовательно, мы не кто иные, как штрафники. Охранники, обезумев от страха, бросились бежать, вернее говоря, плыть на противоположный берег. И как вы думаете, что же сделали мы? Не отгадаете! Мы бросились вслед за ними, не за партизанами, а за нашими охранниками! И не просто бросились, а захватили всю их одежду и оружие, чтобы им было чем убивать нас!

В антифашистской школе я ближе других познакомился с Мартоном Сёни. Внешне мы с ним были очень не похожи: Марци был высок ростом, а я еле-еле дотягивал до 160 сантиметров. Он был летчиком-офицером, а я рядовым солдатом. 27 августа 1941 года его сбили советские истребители. Марци выбросился с парашютом и попал в плен. Сначала его сочли погибшим и даже выбили его имя на доске погибших на аэродроме в Матьяшфельде.

Этот способный парень мог быстро сделать карьеру, хотя его отец служил всего лишь швейцаром в Национальном банке.

Хортистский режим, намереваясь взять реванш, готовился к захвату ряда областей Румынии, Чехословакии и Югославии, а для этого регенту нужны были солдаты. Более того, у венгерского господствующего класса, так им тогда казалось, могла появиться возможность участвовать в разделе огромной территории Советского Союза. Они надеялись, что Гитлер в случае их повиновения им что-нибудь да бросит.

Марци был летчиком-истребителем. Нужно сказать, что в ту пору авиация была наиболее привилегированным родом войск, а в венгерской армии к тому же еще и совершенно новым. Сын Хорти Иштван, наследник регента, сам был офицером-летчиком. Летчики тогда были всеобщими любимцами, о них мечтали девушки.

Поскольку венгерский фашизм поддерживал самые тесные связи с Германией и Италией, которые охотно продавали Венгрии самолеты, танки и другое вооружение, то и подготовка летного состава части проводилась на аэродромах этих стран. После учебы на родине Марци послали на курсы усовершенствования в Италию.

Когда же Гитлер начал так называемую «молниеносную войну» против Советского Союза, Хорти быстро бросил на Восточный фронт венгерский подвижный корпус, опасаясь отстать и не попасть на парад победы. И если в Трансильванию Хорти въехал на белом коне, то в Москву он, видимо, намеревался прилететь на самолете, управляемом его сыном и наследником, который служил в авиации. В ту пору фамильная и династийная иерархия всячески рекламировалась, тем более если речь шла о самом «великом полководце», как тогда титуловали Хорти его приближенные.

Однако мечтаниям Хорти не суждено было сбыться. Не прошло и двух месяцев, как войска Советской Армии так измолотили этот корпус, что от него остались рожки да ножки, да и оставшиеся были настолько деморализованы, что высшее командование решило незамедлительно поместить их в спецлагерь для интернированных, чтобы они не заразили своим пессимизмом части, направляемые на советский фронт.