Гэвин Лайл - Темная сторона неба

Я резко перебил его:

— Брось ты это. Десять лет назад это, возможно, была хорошая идея сделаться немцем. Никто не подумал бы, что англичанин пойдет на это. А теперь все снова добрые друзья.

Николаос медленно переводил взгляд то на одного, то на другого. Ветер усиливался и становился все холоднее, на нас упали новые капли дождя.

— Тут недалеко, на Саксосе, ждет настоящий немец. Он разберется тут с тобой за десять секунд и не будет рассыпаться в галантности, как мы.

Я дал Николаосу подумать и уже более спокойным тоном произнес:

— Время идет. Десять лет прошло, а сейчас ждать невозможно. У нас совсем нет времени.

— Хорошо, — согласился Николаос. — Что вам нужно? — Голос его звучал устало, но теперь более естественно.

— Драгоценности, — ответил Кен.

Николаос отрицательно замотал головой.

— Я продал их. Одному человеку в Афинах.

— Нет, — возразил я. — У меня нет сейчас времени объяснять тебе, откуда я знаю, что ты их не продал, не все продал, но просто поверь, что я знаю. И мы заключим сделку насчет остальных.

Он снова покачал головой.

— Говорю же вам…

Я разозлился.

— Нечего мне говорить! Человек, у которого ты украл их, наваб, сидит сейчас на Саксосе, пережидает погоду. Через несколько часов они схватят нас за горло. Или ты заключаешь сделку с нами — или будешь говорить с ним. Но с ним ты никакой сделки не заключишь. Это его драгоценности — ты помнишь это? Передай остальное нам — и ему будет неважно, есть ли ты на свете или нет тебя.

Он долго смотрел на меня. Ветер снова налетел на нас. Горизонт спрятался за тучами.

Николаос медленно произнес:

— Вы их купите у меня?

— Ты получишь свою долю из того, что мы получим за них.

— Какие у меня гарантии?

— Никаких гарантий, — ответил я, — но альтернативу получишь паршивую.

Он какое-то время посмотрел себе под ноги, а потом промолвил:

— Встретимся с вами в кафе.

В кафе имелась маленькая печка, работавшая на мазуте, и мы сидели, сгрудившись вокруг нее, греясь и попивая коньяк. Фронт настиг нас раньше, чем мы успели добежать сюда. Снаружи дождь барабанил по стеклам, вода начинала проникать под дверь и стекать по лестнице.

Хозяин стоял над нами с бутылкой в руке. Он, похоже, поверил в то, что мы совершили вынужденную посадку, и у него, как жителя острова, это вызвало заложенное в нем с детства радушие к потерпевшим кораблекрушение морякам. И у него это выразилось в коньяке. Отчасти я был согласен с ним, так было до некоторого времени, но не сейчас. А пока что я трудился над четвертой дозой коньяка.

Я старался довести до его понимания, что если он хочет проявить радушие, то пусть это сделает в форме какой-нибудь еды. Эта идея пришла к нему, словно озарение, и он подался в дальнюю комнату, чтобы воплотить её в жизнь.

Кен оперся спиной о стену и закрыл глаза. В этом заведении было темно и мирно, а доносившийся с улицы звук дождя делал обстановку ещё уютнее. Я взглянул на часы: было 10.15. Фронт повисит у нас над головой ещё два-два с половиной часа. Раньше двенадцати наваб сюда не заявится.

Через некоторое время хозяин появился с тарелками, сыром, медовым пирогом и ломтем хлеба. Я поблагодарил его и предложил заплатить за еду, но он и слышать не хотел об этом. Я снова поблагодарил его.

Кен оторвался от стены и принялся есть. Помещение наполнилось влажным теплом с запахом нефти. Мы расстегнули молнии на куртках, насколько это позволяла необходимость скрывать, что у нас есть пистолеты на поясе.

Я закурил и откинулся от стола.

— Как рука?

— Задеревянела. Но думаю, с ней все нормально.

Он снова прислонился к стене, закрыл глаза и обмяк. Вот она пилотская привычка: ничего не делай, если нечего делать.

В одиннадцать пришел Николаос — или Моррисон. Он промок насквозь, был измазан в масле и казался измотанным. Хозяин с удивлением посмотрел на него. Николаос перебросился с хозяином несколькими словами и опустился на скамейку рядом с нами. Подошел хозяин со стаканчиком коньяку.

— Ну? — спросил Кен.

Николаос посмотрел на печку. Лицо его было бледным и усталым.

— Они у меня дома.

— Так пойдем, когда ты будешь готов, — сказал я.

Николаос поставил коньяк на стол и продолжал смотреть на печь. Потом спокойно произнес:

— Я уж думал, что все к этому времени забудут о них. Вроде бы много времени прошло. Думал, что никто их не хватится уже. Поэтому я и начал продавать их.

— Люди не так быстро забывают о полутора миллионах, — сказал Кен.

Николаос взглянул на меня.

— А откуда ты узнал про меня?

Я сказал, откуда. И добавил:

— Я это понял ещё потому, что когда появился здесь в первый раз неделю назад и спросил тебя, погиб ли пилот «Дака», тебе надо было почему-то спрашивать хозяина этого кафе. Это самый первый вопрос, который задают о разбившемся самолете, и все на острове знают ответ на этот вопрос не раздумывая.

Он кивнул, продолжая смотреть на печь, а затем спокойно, но с горечью в голосе, произнес:

— И что вас принесло сюда? После стольких лет…

— Кто-нибудь пришел бы, рано или поздно, ты мог бы знать такие вещи.

Он словно не расслышал моих слов.

— Вы не знаете, зачем я посадил деревья. Вы же не понимаете, правда?

Я пожал плечами, а он объяснил:

— Эти деревья — могила Моррисона. — Кен ожил, прислушиваясь к этим словам. А Моррисон с улыбкой смотрел на меня, ожидая, что я скажу, и, не дождавшись продолжил: — Меня зовут теперь Николаос Димитриу. А Моррисон мертв. А, вам этого не понять.

Может, я понимал, а может — дошел бы до такого понимания, но сейчас ему хотелось сказать это самому — после десяти-то лет молчания. Вот это я точно понял.

Он отвел глаза на огонь печки и тихо произнес:

— Вы никогда не были богатыми, вы не знаете, что это такое. А я был богат, когда получил в руки эти драгоценности. Я посмотрел тогда в хвост самолета и понял, что я теперь обеспечен, ничто мне уже не страшно, что все теперь пойдет как надо.

Он прервался на мгновение и продолжил свой рассказ:

— Я приземлился на Аравийском полуострове, в Шардже, там заправился. Потом полетел в Бейрут. Я слышал, что это хорошее место, где можно продать такие вещи. Я собирался продать их, подняться в воздух — и никто никогда больше обо мне не услышал бы. Но когда я уже подлетал, то подумал: если я буду продавать это второпях — меня надуют, дадут очень мало. А я хотел получить за них по максимуму, сколько можно. И я решил двинуться подальше, на Родос. Я думал, что доберусь.

Это был теперь голос Моррисона, а не Николаоса. У него оставался искусственный немецкий акцент, ведь он практиковался в нем слишком долго, чтобы вот так сразу, за несколько минут, взять и забыть, но словарь возвращался к нему.