Сергей Александров - Колода без туза

Крестьянин остановился и, с сомнением глядя на клеенку с жутковатой фигурой без лица, нерешительно почесал в затылке.

— Не сомневайтесь, вьюнош, перед такой карточкой ни одна невеста не устоит! — наддал фотограф.

Аргумент оказался решающим. Крестьянин вздохнул, покорно скинул шубу, снял картуз и, тяжело сопя, молча полез за размалеванную клеенку. Миг — и его испуганное лицо возникло в дыре под папахой джигита.

Нина и Дроздов между тем медленно пробирались сквозь густую толпу к выходу с базара.

— А ну, королева, судьбу узнай! — предложил Нине веселый одноногий инвалид в надвинутой по самые брови мохнатой маньчжурской папахе и залатанной солдатской шинели. На фанерном ящике, с помощью ремня укрепленном на его плече, тоскливо зябла морская свинка. — Узнай, сероглазая, не робей!

Дроздов протянул инвалиду монету. Инвалид ткнул зверька носом в ящик, и тот резво вытянул сложенную вчетверо замусоленную бумажку. Одноногий осторожно вынул бумажку изо рта свинки и с улыбкой передал Нине. Нина развернула бумажку, прочитала вслух:

— «Не пройди мимо своего счастья!»

Рекомендация была универсальной и потому беспроигрышной. Нина рассмеялась:

— Я и не прошла. «Лодочки» у цыгана за полцены купила.

Дроздов улыбнулся, кивнул инвалиду и повел Нину дальше, к выходу с базара. Алмазов с тоской смотрел им вслед.

— Остынь, Алмазов, — неприязненно сказал ему Важин. — Не по себе дерево рубишь.

— Товаришшок, огоньку не найдется? — искательно обратился к Алмазову сухопарый остроносый шатен с незажженной папиросой в руке.

Алмазов, не сводя глаз с Нины, машинально нашарил в кармане блузы коробок со спичками и, не глядя, передал его Остроносому. Тот закурил и, поблагодарив кивком, протянул спички Алмазову.

— Возьмите, у меня есть, — рассеянно отмахнулся Алмазов.

— Благодарю. — Остроносый положил коробок в карман и исчез.

Нина и Дроздов тоже пропали в толпе.

— Пошли домой, — грустно сказал Важину Алмазов, которому все здесь сразу стало неинтересно.

— Я поброжу еще, — не согласился Важин. — Встретимся вечером у Дроздова.

Алмазов уныло кивнул и мимо многочисленных подвод, распряженных лошадей, неторопливо жующих овес, ящиков и корзин с товаром, мимо неутомимо галдящих продавцов и покупателей понуро направился к выходу с базара. Из-за бакалейного ларька вслед ему пристально смотрел Остроносый с погасшей папиросой в руке.

В глубине овощного ряда обстоятельно выбирал арбуз юный чекист Маслаков. Крестьянская баранья свитка, смазные сапоги и надвинутый на глаза картуз делали его совершенно неузнаваемым. Продавец, дочерна прокаленный солнцем дед, будто вырезанный из цельной дубовой колоды, уважительно наблюдал, как Маслаков умело сдавливает арбузы и подносит их к уху в надежде услышать желанный глухой треск. Дед не замечал, что покупатель время от времени бросает из-под низко надвинутого на лоб козырька короткие цепкие взгляды куда-то в сторону. Между тем Маслаков, выбиравший арбуз лишь для вида, в действительности давно наблюдал за Алмазовым. Когда тот, простясь с Важиным, тронулся к выходу, Маслаков внезапно потерял всякий интерес к полосатым красавцам. Он равнодушно положил на прилавок арбуз, который держал в руках, и, не взглянув на деда, неприметно ввинтился в толпу. Блюдя дистанцию, чекист двинулся за руководителем драмкружка. Загорелый дед сначала лишь рот раскрыл при виде такой откровенной покупательской наглости, потом смачно выругался вполголоса и в сердцах плюнул вслед Маслакову.

Не теряя из виду черную бархатную спину Алмазова, чекист неотступно следовал за ним в толпе.

Накрапывал дождь. Нина и Дроздов медленно вошли в тяжелые чугунные ворота безлюдного кладбища и молча двинулись по узкой тропке мимо заброшенных могил. Потом Нина тихо заговорила:

— Я благодарна вам, что пошли со мной… Не могла решиться одна… Бедный мальчик… Умереть от неразделенной любви… Если б он только знал!.. — Она вздохнула и замолчала.

— Что — знал? — спросил Дроздов.

— Как я несчастна… — тихо сказала Нина.

— С начала войны не встречал счастливых женщин, — горько усмехнулся Дроздов.

Они подошли к свежей могиле. Ни памятника, ни венка, ни имени не было на ней. Лишь маленькая фанерная табличка с номером.

— Могилка у него какая убогая, — грустно сказала Нина.

— Самоубийца, — пожал плечами Дроздов.

— Он был такой чистый, этот мальчик, — Нина вздохнула. — Женщины таких не любят, они таких только жалеют. — Она боролась со слезами. — А я и пожалеть не могла, выжжено во мне все…

— Так уж и все, — не поверил Дроздов.

— Одно только и осталось… До сих пор люблю мужа… — Нина глядела в пространство. — Хоть и тяжко было с ним… Люблю, хотя не знаю, жив ли он, увидимся ли мы когда-нибудь…

Дроздов молчал. Они двинулись к воротам.

— Знаете, он ведь никому не верил, всех считал людьми со «вторым дном», — проговорила Нина.

— Порой «второе дно» помогает выжить, — неожиданно жестко сказал Дроздов. — Если, конечно, твердо знаешь, что ненавидеть и что любить. А без бога в душе нельзя, жутко.

— Мне жутко… — задумчиво сказала Нина. — И все же я — его невольница… Навсегда…

— Невольница — вы? — удивился Дроздов. — Как-то не похоже.

Нина печально усмехнулась:

— А вы представьте: глухой деревянный городишко, зимой сугробы, летом жара, грязь непролазная… Отца убили японцы, мать сутками стирает чужое… Тоска, безысходность… Оставалась придуманная жизнь: французские романы, гимназический драмкружок, королева Марго… Ночами плакала, ждала принца… Подруги смеялись, а я верила: придет!.. Увидела его — упало сердце: он!.. И словно в омут головой с обрыва…

Нина замолчала, вся в прошлом. Словно наяву, военный духовой оркестр играл вальс, в мерцающем свете елочных свечей влюбленно кружились юнкера с гимназистками, таинственно скользили по стенам причудливые тени, пахло духами, нагретым воском, хвоей — пахло счастьем. Господи, да было ли это когда-нибудь?.. Из раздумья ее вывел голос Дроздова.

— Вы были тогда девочкой, — осторожно сказал он.

Нина вздрогнула, очнулась.

— Я и сейчас люблю его, словно встретила вчера… — по-прежнему глядя в пространство, будто всматриваясь в одно ей видимое, сказала она. — Это мой крест… Пошлет на смерть — пойду как на праздник… — Она вдруг грустно улыбнулась. — Мы, бабы, во все века могли жить только любовью, а вам ее одной всегда мало…

Глаза ее были отсутствующими. Дроздов смотрел на нее с сочувствием и молчал. Да и что мог он сказать ей?

В лесу было сыро и пасмурно. Накрапывал дождь. Остроносый аккуратно погасил папиросу о ствол сосны, бережно сунул окурок в карман. Рядом с ним на берегу глухого таежного ручья стояли корнет Кадыров и есаул Мещеряков. Они ждали, пока догорит испещренный бисерными буковками листочек бумаги, который держал за краешек есаул. Когда бумага испепелилась, Мещеряков тщательно стряхнул пепел с ладони, вернул Остроносому подаренный ему на базаре Алмазовым спичечный коробок и спросил: