Генри Хаггард - Рассвет

Мы приведем их здесь, и каково бы ни было мнение Анжелы, читатель должен судить о них сам:

Артур дочитал и опустил лист бумаги на колени.

— Ну, — воскликнула Анжела с жаром начинающей писательницы, — скажите же, это совсем никуда не годится?

— Видите ли, Анжела…

— Ах, продолжайте же, я готова к разгрому. Прошу вас, не щадите моих чувств.

— Я хотел сказать… слава Провидению, я не критик, но я думаю… мне кажется…

— О да, я и хочу услышать, что вы думаете! Вы нарочно говорите так медленно, чтобы успеть изобрести что-нибудь особенно убийственное! Что ж, я это заслужила.

— Не перебивайте! Я хотел сказать, что, по-моему, это произведение гораздо выше среднего уровня поэзии второго сорта, а некоторые строки и вовсе можно отнести к первому сорту. Вы уловили что-то от того самого «божественного Вдохновения», которое, по словам старого пьянчуги, нельзя запереть в клетке. Однако я не думаю, что вы сможете стать популярным поэтом, если будете придерживаться этого стиля; я сомневаюсь, что во всем королевстве найдется журнал, который напечатал бы эти строки, если они не были написаны известным писателем. Редакторы журналов не любят строчек про сон и видения, ибо, как они говорят, такие стихи способны возбудить смуту в мозгах и без того смутного существа, так называемой «широкой публики». То, что они любят — это банальные идеи, выраженные красивым языком и подслащенные сентиментальностью или эмоциональными религиозными чувствами; вот такие стихи соответствуют мыслительным способностям их подписчиков, их они могут поглощать без умственного напряжения, не выходя за рамки привычного. Чтобы быть популярным, надо быть заурядным или, по крайней мере, описывать заурядное, работать в проторенной колее, а не будоражить новизной — и какими бы простыми ни казались подобные требования, очень немногие владеют искусством действовать в соответствии с ними. Посмотрите, что происходит с несчастным романистом, например, который осмеливается нарушить неписаный закон и обмануть своих читателей в привычной сцене награждения добродетели и наказания порока; или завершить свое творение так, что — как бы хорошо ни подходил его финал к смыслу всего романа, или даже раскрывал бы более тонкий его смысл — это противоречило бы представлениям «широкой публики» о том, как все должно закончиться. Плохи его дела в таком случае! Он падет, чтобы более не подняться — если он новичок в этой профессии, а если он уже известен — подобная книга просто не будет продаваться.

— Вы говорите со знанием дела, — заметила Анжела, которой становилось все скучнее и скучнее; ей, разумеется, хотелось услышать побольше о ее собственном творчестве.

— Да, — неожиданно мрачно ответил Артур, — я действительно его знаю. Когда-то я был так глуп, чтобы написать книгу… но я должен сказать вам, что это болезненная для меня тема. Книга так и не вышла. Никто не захотел ее издать.

— О, Артур, мне так жаль! Вот я хотела бы прочесть вашу книгу. Что же касается моих стихов, то я рада, что они вам нравятся, и мне действительно все равно, что скажет гипотетическая «широкая публика»; я написала их, чтобы угодить вам, а не ей.

— Что ж, моя дорогая Анжела, я вам очень признателен; теперь я буду ценить их вдвойне: один раз ради той, что их написала, а другой — ради них самих.

Анжела покраснела, но не стала упрекать его за неожиданный комплимент. Поэзия — опасная тема для двух молодых людей, которые в глубине души обожают друг друга; она способна взволновать разум и вызвать к жизни самые неожиданные откровения.

На следующий день произошло два примечательных события: во-первых, погода снова резко переменилась и стало очень тепло, а во-вторых, в Эбби-Хаус пришло известие, что Джордж Каресфут вне опасности — главным образом, благодаря заботливому уходу леди Беллами, которая, не убоявшись заразы, к великому восхищению всех соседей, вызвалась помогать Джорджу, когда не нашлось сиделки, чтобы взяться за это дело.

Эта новость, как ни парадоксально, особенно обрадовала Филипа, ибо, если бы его кузен умер, поместья были бы потеряны для Филипа навсегда; таково было условие завещания старика Каресфута, а о собственном завещании Джордж, как было известно Филипу, не позаботился.

Анжела, будучи хорошей девушкой, очень старалась вызвать в себе сочувствие к больному дяде, хотя в глубине души, скорее, ненавидела его за унижения, которым он ее подверг. И лишь Артур был равнодушен до цинизма; он попросту ненавидел Джорджа без всяких оговорок.

После этого для нашей пары начинающих любовников наступило счастливое время, длившееся десять или двенадцать безмятежных дней (об отъезде Артура речи не шло, ибо Филип несколько раз весьма многозначительно говорил молодому человеку, что дом находится в его полном распоряжении до тех пор, пока он сам пожелает в нем оставаться).

Небо в те дни было голубым, лишь изредка оттененным легкими летними облачками; идеальная же дружба Артура и Анжелы была окрашена более глубокими оттенками зарождающейся страсти. Увы, небо в земном климате никогда не бывает голубым бесконечно!