Генри Хаггард - Рассвет

Жадность скряги овладела им, пока он смотрел на чек. Он медленно протянул дрожащую от волнения руку к столу, но прежде чем его пальцы коснулись драгоценной бумаги, леди Беллами, как бы случайно, уронила на нее свою белую ладонь.

— Я полагаю, что мистер Хейгем уедет завтра, как мы договорились? — сказала она небрежно, но многозначительно.

Филип кивнул.

Белая рука поднялась так же небрежно, как и опустилась, оставив чек на столе во всей его красе. Филип взял его так осторожно, как только мог, и положил в карман. Затем, поднявшись, он попрощался и добавил уже в дверях:

— Помните же, я не несу никакой ответственности за это дело. Я умываю руки и ничего не желаю обо всем этом слышать.

«Тысяча фунтов сделала свое дело, — размышляла леди Беллами. — Я же говорила Джорджу, что он с жадностью набросится на деньги. Я не зря наблюдала за ним двадцать лет. Подумать только, продать счастье единственной дочери за тысячу фунтов, да еще какой дочери! Интересно, сколько бы он взял, чтобы убить ее, если бы был уверен, что его не разоблачат? Честное слово, моя работа становится все интереснее. Эта шавка по имени Филип — отличная игрушка!»

И леди Беллами рассмеялась своим особенным смехом.

Мы не станем вторгаться в исполненные чувства вины мысли Филипа, пока он возвращался домой, да и вообще, несмотря на теплое сияние, которое излучал чек на тысячу фунтов в его кармане, Филипу Каресфуту не стоило завидовать. Возможно, ни один негодяй в мире не жалок так, как тот, который старается обмануть самого себя и, получив свою прибыль, пытается взвалить ответственность за свое беззаконие на плечи других!

К несчастью, в этом прозаическом мире бесконечных сделок нельзя просто так получить чек на тысячу фунтов, не выдав, в той или иной форме, quid pro quo [7] Услуга за услугу (лат.). . Теперь Филип должен был избавить свой дом и близлежащие окрестности от Артура Хейгема, своего гостя и возлюбленного дочери. Это было Филипу не по нраву, но шуршание чека в кармане бриджей постоянно напоминало об обязательствах, которые он на себя взял.

Когда в тот вечер Артур пришел выкурить трубку вместе с хозяином, тот выглядел таким мрачным и подавленным, что молодой человек заподозрил повторение давешней сцены с тенью, не догадываясь, что впереди его ждет нечто гораздо более неприятное.

— Хейгем, — внезапно произнес Филип, упорно глядя в другую сторону, — я хочу поговорить с вами. Я тщательно обдумал наш разговор насчет вашей помолвки с Анжелой и теперь пришел к окончательному решению. Я могу сразу сказать, что одобряю вас во всех отношениях (тут сердце его слушателя радостно забилось), но при всех сложившихся обстоятельствах… я не думаю, что был бы прав, немедленно благословив эту помолвку. Для этого вы оба недостаточно хорошо знаете друг друга. Я могу показаться старомодным, но я глубоко верю в добродетель постоянства, и я стремлюсь, в ваших же собственных интересах, подвергнуть испытанию и вас, и Анжелу. Условия мои таковы: вы должны уехать отсюда завтра же и дать мне честное слово джентльмена, которое, я знаю, будет самой надежной гарантией, какую я могу от вас получить, что в течение года вы не сделаете никаких попыток снова увидеться с Анжелой или поддерживать с ней какие-либо письменные отношения. Через год вы можете вернуться, и, если вы оба сохраните свои устремления, то сможете пожениться, как только захотите. Если вы откажетесь принять эти условия — что, как я полагаю, было бы полезно вам обоим, — я не дам своего согласия на вашу помолвку.

За этой речью последовало молчание. Спичка, зажженная Артуром до того, как Филип начал говорить, догорела у него между пальцами, и он, казалось, не испытывал никаких особых неудобств, теперь и его трубка с грохотом упала на каминную решетку и разбилась вдребезги — очевидное свидетельство силы удара, нанесенного всем его надеждам. Несколько мгновений Артур был так ошеломлен мыслью о том, что потеряет Анжелу на целый долгий год, потеряет ее так же, как если бы она умерла, что не мог ничего ответить. Наконец он обрел дар речи и хрипло произнес:

— У вас жесткие условия, знаете ли…

— Не могу спорить с вами об этом, Хейгем; но как бы то ни было, это мои условия, основанные на том, что я считаю своим долгом перед дочерью. Принимаете ли вы их?

— Я не могу ответить вам сразу. Мое счастье и счастье Анжелы слишком важны, чтобы я позволил себе решать единолично. Сначала я должен посоветоваться с ней.

— Очень хорошо, я не возражаю, но вы должны дать мне ответ завтра к десяти часам утра.

Если бы только Артур знал свою собственную силу и слабость Филипа — силу, которую честность и честь всегда имеют перед лицом бесчестия и подлости, — если бы он знал жалкую слабость алчности Филипа — о, как легко было бы ему разнести в пух и прах все надуманные доводы и одной лишь демонстрацией непоколебимой целеустремленности опровергнуть любые условия… Если бы он тут же отказался принять этот ультиматум, то Филип, находящийся в страшном смятении и совершенно раздавленный собственными суеверными страхами, принял бы эту решимость за предзнаменование и уступил бы ей, поскольку сам не обладал ею ни в коей мере. Но Артур не знал, да и откуда ему было знать? Кроме того, он был слишком благородным джентльменом, чтобы позволить себе заподозрить нечестную игру. И вот, слишком опечаленный, чтобы говорить, и подавленный ужасным предчувствием скорой разлуки с той, которую он любил больше жизни, он бежал в свою комнату, чтобы думать и расхаживать, расхаживать и думать, пока не побледнеют на небе звезды…

Когда, наконец, утомившись, он бросился в постель, то только для того, чтобы сменить плохое на худшее; ибо в таких случаях сон хуже бодрствования, он переполнен сновидениями, отягощенными надвигающейся болью. Вскоре после рассвета Артур снова встал, вышел в сад и стал слушать, как птицы поют свой утренний гимн. Однако он был не в настроении слушать пение птиц, каким бы сладким оно ни было, и почувствовал огромное облегчение, когда появился старый Джейкс — его угрюмое лицо на фоне радостного утра смотрелось, как мрачное облако в голубом небе — и начал возиться со своей любимой капустной грядкой. Не то чтобы Артур любил старого Джейкса; напротив, со времени разговора насчет подставки для гроба, который выдавал, по мнению Артура, некоторую недоброжелательность старого слуги, он его почти возненавидел, но все же по-своему ценил старика, ибо тот был тесно связан с повседневной жизнью Анжелы.

И вот, наконец, вышла Анжела, увидев Артура из своего окна — Анжела, одетая в то же самое белое платье, в котором он впервые увидел ее и которое, следовательно, считал самым прекрасным из платьев. Никогда еще она не была так очаровательна, как в то утро, когда шла к нему легкой, гордой походкой, исполненной грации и женского достоинства. Никогда еще он не находил ее более милой и привлекательной, чем в ту минуту, когда она, убедившись, что Джейкс ушел кормить свиней, застенчиво подняла свое сияющее лицо, чтобы встретить поцелуй возлюбленного. Однако Анжела умела хорошо чувствовать и научилась читать Артура, как открытую книгу: еще до того, как его губы коснулись ее губ, она поняла, что все пошло не так.