Генри Хаггард - Рассвет

То же самое чувство заставляло ее проводить долгие часы днем и даже ночью, когда по всем правилам она должна была бы спать, погрузившись в бесконечные математические расчеты и решая или пытаясь решить почти нерешаемые задачи. Она обнаружила, что напряженные умственные усилия действовали в противовес раздражению, и хотя это может показаться странным, но одна только математика, благодаря интенсивным размышлениям, которых она требовала, оказывала на нее успокаивающее действие. Однако, поскольку нельзя постоянно засыпать лишь при помощи хлорала, не заплатив за это в той или иной форме, освобождение Анжелы от тяжелых мыслей было достигнуто немалой ценой для ее физического здоровья. Когда один и тот же мозг, как бы хорошо он ни был развит, должен усердно учиться и много страдать, плоть не может не отреагировать. В случае Анжелы внешним и видимым результатом такого положения вещей стало то, что она сильно похудела, а истощенный занятиями разум стал давать сбои, погружая свою владелицу в приступы депрессии, которые становились все ужаснее от внезапного предчувствия беды, вспыхивавшего в тайниках ее разума и на мгновение бросавшего зловещий отсвет на его мрак — так ночью молния прорезает непроглядную тьму…

Именно в один из худших таких припадков, в ее «пасмурные дни», как она описывала их Пиготт, ее и настигла хорошая новость. Когда она одевалась, Пиготт принесла ей письмо, которое Анжела, узнав четкий почерк леди Беллами, вскрыла в страхе и тревоге. В конверте лежала короткая записка и еще одно письмо. Записка гласила следующее:

«Дорогая Анжела,

я прилагаю письмо от вашего дядюшки Джорджа, в котором содержится то, что вы, вероятно, сочтете хорошей новостью. Ради вашего же блага я прошу вас не отсылать его обратно нераспечатанным, как вы это сделали в прошлый раз.

Э. Б.»

На какое-то мгновение Анжела почувствовала сильнейшее искушение не доверять этим словам и почти решилась бросить конверт в огонь, уверенная, что в траве притаилась змея и что это искусно замаскированное любовное письмо. Но любопытство взяло верх, и она открыла письмо так осторожно, как будто оно было заражено — при помощи ручки щетки для волос. Однако содержание письма и впрямь таило сюрприз.

«Айлворт-Холл, 20 сентября.

Моя дорогая племянница!

После того, что произошло между нами несколько дней назад, вы, возможно, будете удивлены, получив от меня это короткое послание, но если у вас хватит терпения прочитать его, полагаю, содержание не покажется вам совсем уж неприятным. Все очень просто. Я пишу, чтобы сказать: я принимаю ваш вердикт, и вам не следует опасаться дальнейших авансов с моей стороны. Заслужил ли я все те горькие слова, которые вы изливали на меня, я предоставляю вам судить на досуге, так как мое единственное преступление состояло в том, что я любил вас. Большинству женщин подобное оскорбление не показалось бы таким уж непростительным. Но — что есть, то есть. После того, что вы высказали, человеку, у которого есть хоть капля гордости, остается только одно — уйти. Так что пусть прошлое будет похоронено и останется между нами. Я никогда более не буду упоминать об этом. Желаю вам счастья на том жизненном пути, который вы избрали, и остаюсь

ваш любящий дядя, Джордж Каресфут».

Трудно было бы представить, чтобы письмо принесло кому-то такое же удовлетворение, как то, которое испытала Анжела.

— Пиготт! — воскликнула она, чувствуя, что ей совершенно необходимо поделиться с кем-то своей радостью, и забыв, что эта достойная и добрая душа ничего не знает, кроме самых общих сведений, о домогательствах Джорджа. — Он бросил меня; подумай только, он оставит меня в покое! Я почти люблю его за это!

— И о ком же это вы говорите, мисс?

— Разумеется, о моем дяде Джордже — говорю тебе, он оставит меня в покое!

— Что ж, это самое меньшее, что он может сделать, мисс. А что касается покоя — то я не знаю, предлагал ли он что-нибудь иное. Но это напомнило мне, мисс, хотя я и понятия не имею, с чего бы, как миссис Хокинс, приставленная присматривать за домом викария, пока его преподобие Фрейзер отсутствовал, рассказала мне вчера вечером, что она намедни получила телеграмму, от которой, по ее словам, так и брякнулась в обморок, а потом стала вся желтая, как бумага, не говоря уж о четырех… нет, шести! Шести носильщиках, которые его преподобие… Погодите, о чем это я?

— Право, не знаю, Пиготт, но, полагаю, что ты собиралась рассказать мне, что было в телеграмме.

— Да! Мисс, это в точности так, но у меня иногда так сильно кружится голова, что я начинаю сбиваться…

— Пиготт! Так что было в телеграмме?

— Господи, мисс, как вы вечно торопитесь, прошу прощения… там говорилось, что преподобный Фрейзер… нет, миссис-то Хокинс говорит, что это не может быть правдой, потому что это совершенно не в духе преподобного, и потому у нее есть веские основания…

— Так что с мистером Фрейзером, Пиготт? Он нездоров?

— Боже упаси! Насколько я помню, в телеграмме об этом не было ни слова. Ох, я забыла — сегодня это будет или завтра!

— О, Пиготт, — простонала Анжела, — скажи мне, наконец, что было в телеграмме!

— Ну так я же говорю, мисс, что миссис Хокинс говорит, что это, должно быть, ошибка, потому что…

— Да что?! — почти закричала Анжела.

— Ну, что преподобный Фрейзер вернется домой с полуденным поездом и хочет бифштекс на ланч, не упоминая, однако, о луке, что очень озадачивает миссис Хокинс…

— О, как же я рада! Почему ты не сказала мне раньше? Я избавилась от дяди Джорджа, и мистер Фрейзер вернулся! Я совершенно счастлива… По крайней мере, могла бы быть совершенно счастлива, если бы Артур был здесь, — закончила Анжела со вздохом.

Решив, что преподобный уже покончил с бифштексом, с луком или без него, Анжела поспешила в дом священника и с прежней детской непосредственностью ворвалась к мистеру Фрейзеру, не дожидаясь, пока миссис Хокинс объявит о ее визите. Подбежав к нему, она схватила преподобного за обе руки.

— Вы наконец вернулись! О, как долго вас не было — и как же я рада вас видеть!

Мистер Фрейзер, который, как ей показалось, постарел за время своего отсутствия, сначала немного покраснел, а потом немного побледнел и сказал:

— Да, Анжела, вот и я, снова в своей старой норе; очень хорошо, что вы так скоро пришли навестить меня. А теперь садитесь и расскажите мне все о себе, пока я буду распаковывать вещи. Но, боже мой, дорогая, что с вами такое? Вы похудели и как будто несчастны, и… куда делась ваша чудесная улыбка, Анжела?

— Не обращайте на меня внимания, сначала вы должны рассказать мне все о себе. Где вы были и что делали все эти долгие месяцы?

— О, я наслаждался жизнью и объехал половину обитаемого земного шара, — ответил он с несколько натянутым смехом. — Швейцария, Италия и Испания — всех я почтил своим присутствием, но устал от них… и вот я снова в своем милом доме и рад видеть дорогие знакомые лица, — тут он указал на свое обширное собрание произведений классиков. — Но расскажите же мне о себе, Анжела. Я устал от внимания к своей персоне, уверяю вас.