Дарья Прокопьева - Жемчужный узел

Отец всегда служил для неё примером, бессменным авторитетом и главным человеком, который беспокоился о её благополучии. Она не могла выступить против него, и потому солгала:

– Я думаю, батенька прав.

Маменька на миг замерла с открытым ртом. Лизавете на мгновение показалось, что сейчас та упадёт в обморок – она даже мысленно приготовилась бежать за нюхательными солями. Но вот маменька моргнула, со свистом втянула в себя воздух, шлёпнула ладонью по столу, и:

– Ах, вот оно как! Ну, хорошо, езжай со своим отцом в тьмутаракань, живи в грязи, без воды, жди своего водяного. Посмотрю я на вас, когда вы вернётесь!

Стул со скрипом проехался по полу. Маменька решительно встала, окинула их двоих презрительным взглядом и, величаво вздёрнув подбородок, медленно вышла из комнаты. Даже дверью не хлопнула – всё с пугающим, ледяным достоинством.

– Эх, – выдохнул отец, для которого споры с маменькой всегда были непростым делом. – Ничего, за семь дней отойдёт.

«Надеюсь», – не произнёс он, но Лизавета всё же услышала это слово в затянувшейся паузе, увидела в затравленном взгляде, который отец бросил на дверь. Лизавета и сама с тоской покосилась в ту сторону, куда ушла маменька. Про себя она гадала, верное ли решение приняла.

Неверное. К такому выводу Лизавета пришла через два с половиной дня, которые провела на затрапезном постоялом дворе без возможности нормально умыться, поговорить с подругами, прогуляться по городу и вообще сделать хоть что-то, а не сидеть безвылазно в тесной комнатке на втором этаже.

Всё было ужасно. Как назло, царила невероятная жара. Снаружи нещадно пекло яркое солнце – не августовское, а вполне июльское, беспощадное. Чтобы укрыться от его безжалостных лучей, приходилось всё время находиться в здании, но и там было не легче: да, голову не припекало, но дышать было нечем. Воздух был тяжёлым, густым, душным – казалось, что вдыхаешь не его, а какой-то кисель. Но это бы можно было пережить, если бы пот не лил ручьём: умыться хотелось невыносимо, а как раз этого по велению отца делать было нельзя. В результате Лизавета постоянно чувствовала себя грязной и измотанной и уже на вторые сутки начала считать даже не дни – часы до великого избавления.

Маменька всё же была права. С отцом что-то случилось во время последней поездки: он вёл себя, как ненормальный. Неожиданно под подозрением оказались все обитатели постоялого двора, кроме хозяина – с ним отец был знаком давно и в человеческой сущности трактирщика не сомневался. На остальных же смотрел косо: вдруг кто-то из них окажется приспешником водяного.

Но больше всего от отца доставалось самой Лизавете. Он был при ней постоянно и опекал ещё больше, чем прежде. Если раньше отец следил, чем она занимается в свободное время и с кем общается, то теперь заглядывал даже в Лизаветину тарелку.

Она не могла сама спуститься на первый этаж, заказать себе еды, послушать людские разговоры – нет, отец шёл туда там и возвращался с подносом всяческой снеди. Есть приходилось сухомятку: супы были запрещены, обычная питьевая вода – тоже. Лизавета могла пить лишь квас, отец иногда баловался и пивом. После алкоголя он легко засыпал в душной маленькой комнатке, в то время как она подолгу ворочалась, а в итоге погружалась не в сон, а беспокойное беспамятство.

Так случилось и на этот раз. Лизавета лежала в постели и слушала мерный отцовский храп за стенкой. Слышимость на постоялом дворе была отвратительной – или прекрасной, с чьей стороны посмотреть. Отцу тонкие стены играли на руку: так он мог следить за Лизаветой, даже когда они оставались в разных комнатах. Стоило её двери скрипнуть, и отец тут же выглядывал в коридор, проверяя, не нарушила ли она установленных правил.

Хотя Лизавета не пыталась ничего нарушить. Она стойко терпела, успокаивая себя: осталось ещё немного, всего пару дней, пройдена уже почти половина пути. Пускай даже водяного не существовала – Лизавета была готова всё выдержать не ради спасения от мифической нечисти, но ради того, чтобы не разругаться с отцом. Хотя с матерью, вон, всё равно разругалась.

Всё портила лишь отцовская подозрительность. Лизавета чувствовала, что ещё один внимательный взгляд, ещё одно настойчивое напутствие, ещё один раз, когда отец влетит в её комнату всклокоченным, заполошенным, усомнившимся в том, что она осталась на месте – и она взорвётся. Ей хотелось кричать, как… да как той девчонке в магазине!

А отец спокойно храпел.

Пожалуй, храп стал последней каплей. Он мешал спать, и хуже того – подтверждал, что отец переносит происходящее куда проще. Он верил в водяного, он мог выпить и забыться, он мог нормально спать. Лизавета же могла только лежать, пялиться в щербатый потолок и снова прогонять в памяти разговор, из-за которого тут оказалось. Не было ничего удивительного в том, что в итоге она резко села и сказала себе: «Хватит!»

Ничего не случится, если она спустится на первый этаж. Или даже если выйдет на улицу – да, там жарко, но хотя бы можно дышать! Она просто выйдет, вдохнёт свежего воздуха, подставит лицо солнечным лучам, и тут же вернётся обратно. Господи, там даже реки или озера нет – ничего, что по мнению отца может представлять опасность!

И всё же Лизавета сомневалась. Она не привыкла нарушать правила, особенно установленные отцом. Она не хотела видеть разочарованный взгляд, не хотела вставать в один ряд с «глупыми девчонками» – так отец порой называл её подруг, которые казались ему легкомысленными и ветреными. Но ведь он ничего не узнает?

Лизавета прислушалась. Из-за стены отчётливо слышался храп, и ничего больше – даже кровать не скрипела. Отец спал спокойно и крепко. Она успеет выскользнуть и вернуться, правда, успеет.

Осторожно, она спустила ноги на пол, коснулась ступнями досок. Выдохнула тихонько, боясь выдать себя даже этим. Наклонилась, обулась, встала. Оглянулась на разделявшую комнаты стену – молчаливую хранительницу Лизаветиной тайны. Та надёжно скрывала её преступление.

Дверь не скрипнула, открывшись. Половицы тоже молчали.

Лизавета легко проскользнула по коридору, ступила на лестницу. Ступенька коротко взвизгнула – и она вздрогнула, обернулась. Задержала дыхание, готовая бежать или оправдываться: но из отцовской комнаты никто не вышел.

Её никто не преследовал. Лизавета беспрепятственно спустилась в полупустой зал. Хозяин двора кивнул ей и вернулся к протиранию кружек, редкие гости не обратили на незнакомую девчонку внимания. Она запросто вышла – и только сейчас поняла, что не дышала всё это время.

Воздух снаружи оказался сухим и тёплым. Ветра не было – была лишь жара и пыль, оседающая на коже. Но даже они оказались в радость Лизавете, больше двух дней проведшей в вынужденном заключении. Здесь, на пороге постоялого двора, под палящими лучами солнца она почувствовала себя такой свободной, какой не была даже дома, в городе.