Виталий Конеев - Я, Иосиф Прекрасный

Нерон развлекался ночными драками, ходил днём и ночью по лупанарам, возвращался во дворец пьяным. Но когда Магн подавал ему тайно скопированное письмо матери, он мгновенно трезвел и бил кулаками по своей голове, сипло крича:

– Что делать с этой матерью!

Все друзья Нерона, его кабинет министров, то есть, вольноотпущенники думали об одном слове – «убийство». Иного выхода не было, но никто не решался сказать это слово вслух в присутствии Нерона. Одно дело, когда отец или мать убивали своих детей. В этом не было ничего преступного. Тогда как отцеубийство или матереубийство было жутким преступлением. По римскому закону убийцу родителей живого зашивали в мешок вместе с петухом, собакой, змеёй и обезьяной и бросали в море. А имя его предавалось проклятию во всех храмах и оставалось в памяти потомков, как постыдное и позорное, недостойное того, чтобы кто-либо ещё носил имя убийцы в роду.

Но такое убийство было редким явлением, как в прошлой, так и в настоящей жизни великого Рима. Его совершали простолюдины и аристократы, не обличённые государственной властью. А в кровавых спектаклях события всегда развивались в вымышленных городах Ахайи и в других странах эллинов. Простолюдины, то есть «чернь», как их презрительно именовали с древнейших времён писатели-аристократы, были силой, на которую опирались императоры рода Юлиев-Клавдиев. Эта сила могла уничтожить Нерона. А он очень дорожил своей властью, хотя часто говорил, что в любой момент готов ради искусства стать частным человеком.

Когда Нерон начал выступать на сцене в качестве актёра и певца, он, разумеется, исполнял роли трагедийных героев в «чёрных» драмах. А они все были о матереубийцах. Нерон постоянно думал об убийстве своей матери, которая всё более и более пугала его тем, что могла в любой момент броситься в лагерь претория и крикнуть солдатам: «Я дочь Германика! Выполняйте мой приказ!» Нерон был уверен, что рядовые солдаты немедленно подняли бы на щит божественную мать, так как презирали Тегеллина и Фения Руфа, а Германика помнили.

Нерон схватил со стопки дрожащей рукой верхнюю табличку и поднёс к своему лицу, к глазам, не чувствуя, что из его безобразно открытого рта потянулась вниз слюна, а от его потного тела начал исходить тяжёлый, зловонный запах. Он долго вглядывался в строчки слов, но не смог понять смысл текста.

– Где Тегеллин?!

– Я здесь, Август!

– Читай, что она пишет.

У Тегеллина был хороший чёткий голос, но он читал текст женщины, которая писала по-женски, и Нерон никогда ранее не читавший женские тексты, иронично улыбаясь, начал смотреть на префекта.

Римские орлы, вероятно, оттого, что им некуда было сесть в лесах Германии, садились то на плечи маленького Калигулы, то на плечи Германика, то на плечи его супруги и даже нашли малютку Агриппину, и сели на край её колыбели. Чудеса и божественные явления, словно боги Олимпа покинули свою гору и прочно обосновались в лагере Германика, шли непрерывным потоком. То вдруг река начинала говорить на греческом языке и предсказывать членам семьи Германика их судьбу. То дубы кланялись и тоже по-гречески говорили то, что ожидало семейство в Риме, на Востоке, говорили долго, красиво, как настоящие риторы или грамматики.

Тегеллин вскоре утомился, перечисляя божественные знамения и удивительные разговоры природы, окружавшей римский лагерь. Голос префекта стал монотонным, бубнящим, навевающим сон.

Голова императора начала медленно клониться вниз. Он резким движением тряхнул головой, быстро утёр лицо ладонями, встал из-за стола и начал ходить по кабинету, глядя прямо перед собой. Нерон думал о сложной ситуации, которую создала его божественная мать.

Народ, конечно, любил своего императора, хотя ежедневно ругал на форуме за гульбища, за разврат. Но Нерон знал, что его поведение очень нравилось простолюдинам, то есть, пролетариям, которым он вернул раздачу денег на проституток, отменённую в своё время императором Тиберием. Во всех городах Италии пролетарии ежемесячно стали получать деньги на естественные нужды.

Врагами императорской власти были сенаторы, патриции и всадники. Офицерский состав легионов состоял только из патрициев и всадников. Они хорошо знали, что происходило в Риме из писем друзей и родственников и из газеты сената «Ежедневные ведомости». Сенатская газета уходила в легионы, во все города империи. Её охотно читали и варвары за пределами империи. Конечно, противостояние матери и сына не отражалось на страницах газеты, но недавно произошло то, что было кратко изложено в «Ежедневных ведомостях» и напугало Нерона.

Он находился в сенате, сидел на трибуне в кресле консула, будучи консулом, и вёл заседание сената, как вдруг в зал вошла его мать. Божественная мать имела право в любой час войти в сенат, но, предупредив сенаторов, испросив разрешение императора или консула о своём желании появиться в зале.

В храме Юпитера Благого и Величайшего затихли голоса. Все смотрели на божественную мать, которая твёрдым, уверенным шагом направлялась по проходу между лавками с сенаторами в сторону трибуны, где находился её сын, растерянно глядевший на мать. Люди поняли, что Агриппина решила сделать и, потрясённые её поведением, оцепенев, следили за нею, ожидая наступления постыдных минут в жизни сената и империи.

Ещё была надежда у сенаторов, что божественная мать хотела сесть на переднюю лавку напротив сына. Но она прошла вперёд и начала подниматься по ступеням на трибуну. Казалось, что момент величайшего позора был неизбежен. Оставалось не более десяти секунд, необходимых для того, чтобы Агриппина дошла до курульного кресла консула и села в него рядом с сыном.

Сенека, сидевший на передней лавке, громко сказал:

– Принцепс, что же ты медлишь? Поприветствуй свою божественную мать.

Нерон вскочил с кресла настолько быстро, что едва удержался на дрожащих ногах и, как пьяный, раскачиваясь из стороны в сторону, пошёл навстречу матери. Тогда Сенека вновь воскликнул:

– Принцепс объявляет перерыв!

Сенаторы поднялись с лавок и, опрокидывая их, почти бегом покинули зал, чтобы Агриппина, если она по-прежнему желала сесть в кресло консула, то могла бы это сделать в пустом зале без нанесения позора сенату и империи.

Агриппина остановилась и с яростью взглянула на Сенеку, как ударила. Он спокойно выдержал её взгляд. Божественная мать повернулась спиной к сыну, чтобы уйти из зала, но остановилась и, сдерживая себя, несколько раз глубоко вздохнула. И только после этого она холодно посмотрела на Сенеку, на бывшего своего друга, который в прошлом был мужем её младшей сестры Ливиллы и был отправлен Калигулой в ссылку. Божественная мать заговорила подрагивающим голосом: