Владимир Молодых - Казачья Молодость

Я оставлял на время этот город. Оставлял его с легкой душой. Все скверно в гимназии сложилось после известных событий, но с приходом Учителя все стало складываться превосходно. Дома, простившись со своей хозяйкой, как мог, по-доброму, а боясь опоздания на поезд, сестер не стал дожидаться – и без сожаления покинул дом.

И как же я был удивлен, когда после второго удара привокзального колокола, я, чтобы проститься с городом, выглянул в окно и увидел Нину. Она стояла среди провожающих, отрешенная, неуверенная, что сделала все верно, придя на вокзал. Я окликнул ее. Она обернулась в мою сторону. Я замахал ей, но она осталась стоять отрешенной. Поезд тронулся – и все пришло в движение. Стали удаляться голоса, заглушенные отчаянным криком паровоза. Уплыла вместе с перроном и Нина. Как будто ее и не было. Вспомнились только ее слова: «Вы мне, Яша, очень нравитесь. Какие у вас чистые чувства». Вспомнил, как встречал ее у гимназии, пожимал ее холодную руку, чувствуя, как сердце во мне тотчас же вздрагивало. Такое было впервые в моей жизни. Я и сейчас вижу ее печальное, красивое лицо с отпечатком девичьей любви. Она не могла не вызвать у меня ответных чувств. Но почему сейчас, провожая меня, она стояла равнодушная? Она просто смотрела, даже не махнув рукой. Зачем тогда она приходила? И вообще – не от Петра ли она узнала, когда я уезжаю? Так я простился со своими первыми чувствами, с чувствами выдуманной мною первой любви. И все это было посреди планов, надежд, порожденных учителем. А все чувства были во мне – от молодого, полного здоровых сил и душевных порывов человека. И ко всему – моя уверенность в стремлении двигаться вперед. Во мне было достаточно юношеской чистоты, правдивости, благородных побуждений и презрения ко всякой низости и злу. Я ощущал в себе душевный подъем. Да, я не отрицаю, что в кружке был заражен свободомыслием, свободным выражением своего мнения, но от этого я не перестал быть казаком, из казачьего рода Дауровых. Мне не хватает только друга, сверстника, близкого к моим интересам, стремлениям.

Теперь впереди меня ждала станица. Я там не был пять лет. Это были годы счастья и бесчестья. Словом, все то, что и подобало мне и что, может быть, только с виду было так бесплодно и бессмысленно… Зато впереди меня ждало столько свободы к деятельности, ибо передо мною лежал план раскопок, составленный ученым. Я спешил начать раскопки – и оправдать надежды Учителя. И это ощущение деятельности росло во мне с приближением к станице…

*

Помнится, тогда я был под впечатлением первой в жизни поездки в вагоне поезда. Я заметил, как из головастой трубы паровоза тащился хвост черного с гарью дыма. Поезд меж тем куда-то подходит, останавливается на несколько минут. Какой-то глухой полустанок, тишина… Во всем этом движении была какая-то прелесть. Откуда-то доносились крики паровозов, их шипение и это сладкое для меня волнующееся чувство дали, простора и запаха каменного угля, что неслось из окна. Было волнительным для меня событием – эта моя жажда дороги. Она часто порождала во мне скуку по дороге. За окном замелькали кусты, вдали остались позади деревья. Кругом было чисто, ясно и просторно. Дали были еще пусты от буйной зелени, но зато – какая яркая синева неба. С приближением родных мест, все острее всплывала та последняя минута прощания с матерью. Потемневшие от переживаемого, глаза ее сухо горели от слез. Будто душа ее отрешилась от жизни, и она смотрела на меня из какой-то уже не земной дали. Он и теперь стоит ее образ несчастной, убитой горем от разлуки навсегда с сыновьями. Она умерла со слов дяди во сне, что, видно, и был ей за все в награду такая легкая смерть. И положили ее рядом с нашим дедом, с которым она воевала из-за веры. Могила упокоила их. Я смотрю в окно и образ тот последний образ матери вижу, как он мелькает среди ветвей. А то вдруг проявится в тенистых зарослях ручья или среди нежной травы на поляне с первоцветом. И отовсюду она смотрела на меня с какой-то грустью и благодарной мудростью. Похоже, душа ее сопровождала меня на встречу с моим детством. Будто она смотрела «оттуда» на меня, любуясь тем, каким я вырос, когда пять лет спустя возвращался я с чужбины к родному дому…

Я вышел на станции Покровка. Спустился к реке. Среди больших и малых баркасов, уткнувшихся носами в крутой берег, я сразу заметил казаков из станицы Сбега. Они же не враз признали в юноше в форме гимназиста меня, сына известного на реке Романа Даурова. Гребцы взяли дружно – и ловкий баркас ходко пошел вдоль берега против течения. Мутные воды реки Степной грудью напирают, пытаясь оттеснить, хрустально-чистые воды горной реки Шумной. И раздел этот был от меня близок, но ниже пристани Покровка, воды Степной смешаются с водами Шумной, разделительная полоса исчезнет и река устремится единым потоком мимо Губернска на север к Океану. А то место, где сбегаются реки и, не мудрствуя лукаво, назвали Сбега. Увлекшись всем этим, я не заметил, как баркас миновал скалистый утёс, известный, сказывают, издревле, как Казачья скала. А мне этот утес знаком с детства. Здесь у этих скал, а в то лето вода спала, я встретил девочку со светлыми кудряшками и в легком платьице колокольчиком. Она первой протянула руку и назвала себя Софьей. Прошло пять лет. Мы не общались с ней. Лишь один раз я видел ее на вечере в женской гимназии. Где она сейчас? Я не знаю. Но, помню, сколько детских забав было здесь около этих скал. Я учил ее ездить верхом на коне то же здесь.

Пристав к берегу, я не мог удержаться, чтобы не забраться на утёс. На вершине его было когда-то орлиное гнездо. Помню, впервые на эту вершину – а я боюсь высоты – меня на этот пятачок, продуваемый со всех сторон, привела та бесстрашная девочка с бантом в косе по имени Софи. Она просто втянула меня туда. Я помню, как со страхом я карабкался следом за девочкой – сейчас про это стыдно вспомнить – по каменистой тропе среди колючего шиповника. Я даже просил ее оставить на другой раз это восхождение, но ни такой была та девочка. Я тогда еще не знал, что в ней польская кровь, кровь бесстрашной авантюристки. Она и слушать меня не желала, сзади подталкивала, так что, преодолевая страх, я, как мог, шел вверх. Деваться было некуда. Упругий ветер встретил нас на вершине. Она, отчаянная, стояла под порывами ветра с реки, а я быстро сел, от страха боясь глянуть вниз с утёса.

Но сейчас я стоял твердо на ногах. Отсюда видно и слышно, как бьется в скалистых берегах неукротимая река Шумная, как она, вырвавшись из тесных объятий ущелья, гордая, выносит свои чистые воды сюда на стрелку и, боясь мутных вод Степной, жмется к левому берегу. Но силы неравные и отсюда видно, как воды двух рек смыкаются и, обнявшись, несут воды дальше. А на юг водная гладь Степной скрывается среди глубоких излучин реки. Оттуда с юга я буду ждать отца, чтобы отправится вместе с ним к монгольской границе в степные казачьи станицы, где отец по его письму присмотрел хорошего жеребенка-стригунка, а через два года он станет конем.