Владимир Молодых - Казачья Молодость

Я весь следующий день прождал пароход и отца, но все безрезультатно. Дядя пригласил меня на рыбалку. Чтобы скоротать время, я согласился. Я в детстве любил рыбалку, и мой друг – паромщик часто брал меня ловить на блесну. У дяди были иные снасти лова рыбы. Паводковая вода уже скатилась, так что можно было пройти по краю воды к скалам и именно в то место, где вырывается Шумная из объятий ущелья и выносит свои воды, чтобы смешать их с водами Степной реки. На конце длинного шеста закреплена веревка, а к ней привязано что- то в виде огромного сачка с грузилом. Размахнувшись слегка, на стремнину бросается этот сачок и, дождавшись, пока снасть погрузилась в воду, дядя подымает шест, упершись его концом о скалу. И я вижу, как в сетке бьется рыба. И так каждый раз. Мне показалось такое занятие скучным.

Я решил пройти на утёс и посмотреть вдаль – не видать ли парохода, а заодно сверху глянуть – нет ли внизу коляски с дамой в черном и Софьи?

День был с утра пасмурный и ветряный. На скале и вовсе – ветер свистел в ушах. Настроение было скверное: нет ни парохода и коляски нет. Я смотрел туда на юг, где под низким мрачным горизонтом собирались тучи – и река свинцовым отблеском уползала, извиваясь, за горизонт. Этот горизонт с мрачным речным разливом мне напомнил вдруг картину Левитана «Над вечным покоем». Там скит на первом плане, здесь я вижу скит в стороне за станицей Сбега. Эту картину я заметил почему-то в моленной у Матрёны. Я помню, спросил ее: «Откуда эта картина?». «Это для нас, староверов, не картина, а икона. Атаман принес ее с ярмарки». Помнится, среди негасимой лампады картина выглядела еще более мрачной, здесь завеса туч становится зловещей, она готова, похоже, раздавить все живое на земле. «Это картина стала для нас иконой судьбы старой веры. В ней вся безысходность нашего бытия. Просто она списана с нашей судьбы. Впереди скит это наше прибежище последнее, а дальше – нам просто было бежать некуда. Вот в такие места гнали наших отцов старой веры. Гнал царь и его сподручный – Никон. Так в самую глушь божьего мира мы уносили свою веру. На картине ты видишь край света. Видна последняя сторожка, а дальше живого мира нет. Но над всем божьим покоем – будет вечно жить старая вера. Аминь!»

С вершины утеса я еще раз обернулся туда, где над вечным покоем собирались тучи. Стальная зловещая полоса реки осветилась среди мрака. Рванул ветер и из-под нависших над головою туч забусил частый дождь…

Вот уж хуже всего ждать да догонять. Пароход не пришел снова. Уже прошел и день, и два. Я был на заимке, но сестры там не оказалось. Но дядя просил дождаться отца. Тот только и мечтал увидеть тебя в форме гимназиста. Ведь никто из станичных не учился в гимназии. Крестный, мол, рассказывал отцу каков ты в новой форме молодец. Вот и отцу твоему хотелось глянуть на тебя – каков ты есть, как гимназист?

Я занялся Дневником. Учитель не раз говорил, что вести дневник надо регулярно, записывая дорожные впечатления. Чтобы вошло это в привычку, как у любого путешественника. В тот день я записал из того, что рассказала Матрена о расколе. «Писал протопоп Аввакум в своем „Житие“, что отправили его в усмирение старой веры в Забайкальский край с казаками, атаманом которых был некий Павшков, изверг. Должно из служивых казаков. Земли там непривыкшие родить хлеб. Многие умирали, записал Аввакум. Однако все превозмогли благодаря старой вере, пишет Аввакум. А еще они отбивались от маньчжуров, себя защитили и землю…»

Ниже этих слов тетки Матрёны я дописал в дневнике слова Пушкина: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно. Не уважать оной есть постыдное малодушие…»

За вечерним чаем, дядя мне много хорошего рассказал о Бутине. Отец его был крупным скотопромышленником. Он гремел своими капиталами. В городе никто не мог миновать его, не поклонившись ему. Он, не скрывая, хвалил староверов, своим громогласным голосом Мол, царица-немка из русского мужика – хозяина сделала мужика – раба, а по-русски – холопа. Вот и пошла гулять по Руси голь перекатная, а старая дородная Русь стала лапотной. С мужиком, учил старик Бутин, ты водись, дружись, не бранись, что надо ему – дай, но при одном уговоре: бери и помни! Молодой Бутин отошел от веры и от Бога заодно: не то ноне время. Кесарю – кесарево, а Богу – богово. Ноне надо крепко голову держать на шее, поучал молодой Бутин. Ведь вместо бога на небесах теперь будет править всем капитал.

Дядя замолчал, задумался. Матрена все время слушала своего атамана, но чему-то лукаво улыбаясь, порываясь все же что-то сказать – не решалась.

– Яков, а ведь растет в станице вашей твоя невеста, – вдруг выпалила тетка, виновато глянув на мужа.– Уж отец твой позаботился о тебе.

– Да, наверное, – буркнул я.

– А кто же это? – не унималась Матрена. Видно ей давно не терпелось меня спросить об этом, но она не могла перебить атамана.

– У меня еще со школы одна невеста- Настя, – виновато потупив голову, сказал я.

– То-то и Лукерья сказывала, что отец твой – первый подарок везет Насте, а не дочери Вере. Говоришь, Анастасия! Что ж, она – девка бойкая. Сумеешь ли ты с ней совладать? Уж больно ты смиренный – весь в мать. А она дочь Савелия. Он хозяин крепкий. Лавка у него в станице. У тебя губа не дурра – язык не лопатка – видишь, где сладко. А девка – она мёд. На нее, гляди того, мухи начнут слетаться. Дарья живет в работницах у Насти и сказывает, что Настя погуливает. За ней водится грешок – блудит…

Рассказ о Насте в чужой станице задел меня. К Насте я не испытывал никаких чувств, но чтобы плохо о ней отзывались – не терпел.

– Ну, ты не дуйся на тетку, как хомяк. Ведь жизнь прожить – не поле перейти. А вот отец твой прямо-таки женихом стал. Как-то заезжал. В коляске на резиновом ходу. Поди, у Бутина купил. Бороду распушил, – ну! – чистый купец. Сапоги с хрустом, с жилетки через пузо цепочку пустил. Вот грамоты в нем не хватает, а потому и вас учить стал. Но ты, Яша, верь своей мечте, как мы верим старой вере. За нее мы, если надо, и умереть можем, ибо это истинная вера. А уж ты повторяй чаще: «Сподоби мя, господи, умереть за мою веру. Аминь!» Твори чаще эту молитву и шагай спокойно, даже если вера твоя казачья кому-то будет не по душе…

По совету дяди Андрея я все же решил дождаться парохода. Южные степные ветры принесли жаркую на начало лета погоду. Чтобы скоротать время, я верхом на аргамаке пустился колесить по окрестным местам. Я даже забирался на утёс, огляделся. Софьи не было видно. Спешить мне было некуда. Легкий бриз приносил от реки сюда прохладу. Я устроился, по удобнее, на месте некогда орлиного гнезда и – с мыслями об отце – задремал, подставив лицо теплому ветру…

От голосов снизу – я поднял голову. Возле каменных развалов стояла коляска. Две женщины беседуют на польском языке. Одна из них дама в черном – уже известная мне от дяди – польская «декабристка». А рядом девушка со светлыми кудряшками. Это Софи.