Владимир Молодых - Казачья Молодость

Проехали мимо острова Змеиного, прозванного Каторжным. На коряжине у края острова прибита дощечка и черным выведено – «остров Сахалин». Дядя повторил легенду от стариков, что жил здесь декабрист и вот он то и устроил здесь на острове собрание ссыльных.

– А веру нашу, старую, сказывают, он принял и молился двумя перстами. И мы по-доброму, мол, относились к нему – ведь староверы те же что и они, ссыльные. Изгои России, что и те же декабристы. Мы, как и они, на положении государственных преступников. Их истребляли, как и нас.

Мы въехали на тракт. Мне не давали покоя слова тетки, что без матери, мол, отец бы не стал, кем он стал.

– Дядя, а что отец мой – сам не смог бы без матери стать тем, кем он есть? Купец ни купец, да и промышленник из него никудышный, – вдруг спросил я.

Этим я, видно, озадачил атамана. Он ответил не сразу.

– Ты вот сам рассуди. Ты ноне довольно учен. Негоже, не по-казачьи идти в кучера казаку к дядьке. У вас в станице такого нет. Так ругал отца твоего дед Дауров, что у нас в Сбегах слышно было. Только мать твоя стала поперек деда – сыновей будем учить, что бы это ни стоило. Вот она и положила свою жизнь в могилу раньше времени. Ведь и отец поначалу было отошел от извоза, но мать его умнее. Не зря старики говорят, что ночная кукушка – дённую перекукует. Или вот еще наша старая мудрость: всякий кулик на своем болоте велик! Мать оказалась мудрее отца. Кто бы ты был? А то через два года – ты юнкер училища.

Дорога пошла на перевал. Вправо я сразу приметил тропу к поселению ссыльных. Я не хотел сейчас при дяде заезжать к ним. Я заеду – только один и в другой раз. Хотя он знал, что я знаком с ссыльными казаками. Он был не раз свидетелем, как тетка загружала мои сумы разной провизией для поселенцев.

– В этой благотворительности нет ничего предосудительного, но тебе в начале пути иметь темное пятно от общения с ними – того не стоит.

– Однако говорил нам учитель, что и на солнце есть пятна. Но оно светит…

– Все это так… Но споткнуться в начале пути – плохая примета.

– Конь о четырех ногах да спотыкается… – не уступал я.

– Я слышал о твоих подвигах в гимназии. Воля казацкая кровью полита. Но воля, Яков, воли рознь. Это тебе, должно быть, уже понятно. Ведь есть воля хуже неволи. Это тебе еще не по зубам. Пока помни одно: есть воля да плохая доля…

Это было для меня загадкой, что он хотел этим сказать. Может он напомнил мне их судьбу, староверов? Но, так или иначе, что-то не пришлось ему по душе от моих, видно, слов, он развернул коня – и скрылся в сторону Сбегов. Что же я сказал ему что-то не так или не то? Но план мой на этот день осмотра развалин был мною благополучно сорван. Опять, выходит, я виноват. Таков был тот несчастливый день.

Решаю навестить ссыльных. Пять лет не видел – как они там, живы ли? Едва приметной тропой спустился к реке. Тихая бухточка от реки Шумной, обрамленная высокими скальными берегами. В этом месте горная река вырвалась из объятий ущелья и теперь отдыхала в этой тихой заводи. От поселения осталось два барака, справа, прижавшись к скалам. Строения от старости просели так, что окна со стороны склона заколочены наглухо, там земля, смываясь дождями со склона, наполовину засыпала окна. А со стороны реки бараки окнами уперлись в землю. Слева барак еще был пять лет тому назад, но сейчас он наполовину обуглен – должно быть горел, – а частью был разобран на дрова. Так что из того десятка бараков, что я видел в детстве, осталось жилых или, как угодно, живых – только два. Как потом выяснится: жилым остался всего один барак. Тот, что под скалой. Она защищает его от холодных ветров. Жилище, крытое чем попало, напоминало дряхлого сгорбленного старца.

Я в детстве здесь бывал с нашим работником Петрухой. Он был постарше меня и мать, собирая съестное, что-то наказывала Петьке-немому, тот в ответ ей мотал головой и что-то мычал. Тогда я еще не знал – и все от меня скрывали – что среди ссыльных есть и казаки. Я и представить себе не мог – как казаки могли оказаться на этапе? Крестный и вовсе запретил бывать у ссыльных. Но разве матери можно что-то запретить? Это может только тот, кто не знает староверов. А крестный знал – и потому смотрел на это сквозь пальцы. В школе дядя мой атаман Сбегов и тот ничего не говорил о ссыльных казаках. Мать строго наказывала не задерживаться в поселении и уж ни в коем случае ни с кем не разговаривать. Помню, я уже учился в школе, стояло жаркое лето. Ссыльные смолили казачьи баркасы горячим прямо с костра варом. Загорелые плечистые люди сидели у костра. Я уговорил Петьку, и мы подсели к костру и я стал слушать их неместный говор. Они угощали нас ухой из котла. Потом вместе с ними лежали в тени баркасов и слушали их хохлацкие песни. Но мне с тех еще дней запомнились слова каторжной песни: «…а молодого коногона несут с разбитой головой…» И все то мне хотелось узнать о них, но Петька знал, как строга моя мать, – тянул меня за рукав… Но как протяжно они тянули эти слова – до боли в сердце – что «молодого коногона несут с разбитой головой». А потом начнут рассказывать про то, как они сами были коногонами и сколько казаков осталось там в холодных и сырых штольнях приисков… Как тут уйдешь? Я с трудом отбиваюсь от Петьки, чтобы дослушать…

Годы гимназии, конечно, не прошли даром, бесследно. А наш кружок! Нет, я сейчас уже мог объяснить: почему казаки – этот оплот царя и веры оказался на этапе. Выходит, было преступление, а не какое-то там пресловутое недоразумение. И все же ради чего-то казаки пошли на это заведомо провальное дело, где-то зная, что за это их ждут унижение, экзекуция и этап на каторгу. Что же их толкнуло на это? Выходит, так стоит в России казачья воля, чтобы крикнуть казаку свободно «Любо!», выбирая себе атамана вплоть до Наказного. Немного, похоже, изменилось у нас после восстания атамана Разина, когда он впервые заявил, что пришел на Русь, чтобы поделиться казачьей волей с народом русским. Цари Романовы волю казачью в дар не приняли, а накинули на народ хомут рабства на триста лет.

Оставшийся из жилых один барак и тот был жилым только наполовину. Пустые глазницы из окон нежилой половины с укором взирали на меня. Ветер гулял в расхлябанных дверях, и они пронзительно скрипели. Я сошел с коня. В нише под скалой я заметил убогую фигуру старца. На берегу в больших котлах кипела смола. Пахло дымом костра и смолой. На берегу лежал на боку баркас с просмоленным крутым боком. В человеке, что сидел под скалой с рыболовной сетью, я узнал своего старого еще с детства друга. Звался он Хохлом, хотя было у него имя Тарас. Угрюмый, столь занятый делом, он даже голову не поднял на мое приветствие. Тогда я подошел и тронул его за плечо.