Владимир Молодых - Казачья Молодость

Жизнь не есть череда проходящих дней, жизнь это то, что ты запомнил, что осело в твоей памяти.

Утром, простившись с казаками, первые лучи солнца я встретил, когда конь мой резво вынес меня на перевал. Выехав на тракт, я заспешил в станицу. Дорогой вспомнил слова Хохла: «Казаку не пристало спрашивать, как поступать. Так что наши встречи можешь забыть, будто их вовсе не было, если они будут тебе мешать. Не раздумывая – рви их, будто ты нас – и знать не знаешь. Но память она сама все сохранит и без тебя. А мы поймем, что это так и надо» Нет, размышлял я, никогда я не откажусь от того, кто был мне другом. Я не отказался от друзей по кружку – не откажусь и от ссыльного казака.

В раздумьях я не заметил, как вскоре показались развалины монастыря. Я пожалел, что вчера мне не удалось сговориться с дядей, чтобы вместе осмотреть развалины и наметить ближайшие работы.

Немногое я узнал о монастырях времени великих географических открытий. Одно, может, заинтересовать, что Ерофей Хабаров, атаман казаков-землепроходцев, после долгих путешествий по землям Дальнего Востока не однажды ходил в Москву с докладом царю об открытии новых земель и их пригодности к хлебопашеству. Атаманы казачьи строили казачьи посты-крепостцы, а для своих дружин, после долгих странствий, строили казачьи монастыри для больных, немощных и по старости непригодных к трудным походам. Мог Хабаров быть в наших местах? Мы на сибирском тракте. Наверное, он когда-то во времена Хабарова был тропой, хотя и изрядно набитой. Словом, Хабаров здесь мог быть. Так оставалось мне принять. А следом за казаками потянулись сюда староверы, гонимые властью. Они ставили свои скиты. А монастырь был старой веры, ибо после его разрушения – властью ли или природой – появилась староверская станица Сбега. А невдалеке от развалин появилась станица Монастырская. Вот такое было у меня тогда представление о развалинах.

Когда-то монастырь, – а сейчас его только развалины – стоял на высокой террасе с видом на реку Шумную, несущую хрустально-чистые воды из-под горных ледников на западе. Отсюда уже видна наша школа. Ее, говорили, сложили из камней этих развалин.

Однако мне вскоре пришлось вспомнить, что со мною пакет Бутину. Но по дороге, я все же решил заехать на могилу матери.

О матери я помнил всегда. Ее судьба останется навечно в моей памяти, так что посещение могилы ее будет моим долгом навсегда. Даже в годы эмиграции, когда уезжали родные и близкие друзья, не последним, что решило мою судьбу, была могила матери. Я не мог поступить иначе. Родив меня, подорвала свое здоровье, так что крепкая от природы, она стала угасать год от года и, дождавшись из последних сил, моего поступления в гимназию, вскоре сошла в могилу. Оставив коня, я прошел на кладбище. Могилу нашел быстро по дереву черемухи, любимому дереву матери. Она любила из плодов ягоды делать пастилу, разбив ягоды в ступе. Начиняла пастилой любимые мною пироги. Сейчас черемуха цвела, наполняя ароматом все пространство около могилы. Дерево так разрослось, что ветви ее склонились к ее могиле. Я сломал ветку и положил матери в изголовье. Рядом могила деда. Теперь они, и мать, и дед, лежали рядом – кладбище их примирило. За утверждение старой веры мать вела нешуточную порою «борьбу» с дедом, так что, порою, атаман мирил их. И скольких проклятий я слышал от деда матери моей, раскольнице. Я помню смерть деда. Помню тот тусклый день. Солнце светило будто из мешка. Напротив дома через дорогу с колокольни церкви неслись жалостные звуки, становясь для меня все строже и гуще. В церкви гроб его стоял напротив царских врат. Я смотрел на трупный лик покойника с его заострившимся носом, с рыжими от табака усами, слипшиеся губы. Вот когда-то он был атаманом, а теперь приобщен навеки к отцам нашего казачьего рода, к нашим пращурам. Земля соединила и мать, и деда. Так мать перед смертью велела ее похоронить в одной с дедом могиле. Я не знаю, как бы я встретил смерть матери. Теперь с мучительной болью, глядя на могилу, могу представить, как опускали гроб ее братья в глубокую и холодную яму. Как полетели на опушенный гроб грубо и беспощадно комки тяжелой первородной земли. Я стоял тогда и не думал, что подобное будет когда-то и со мной…

Помню, в день похорон деда я возвращался рядом с матушкой. Прижимая платок к глазам, она шла убитая болью, будто сама себя похоронила или готовится это сделать вскорости. Она то и дело спотыкалась на ровном месте, так что я успевал подставить свое плечо. Чувствовалось уже тогда, как ей тяжело идти по этой земле, так она устала от своей болезни. Она, должно, знала, что срок ее на земле недолог, что он уже измерен и перемерен в который раз. С другой стороны ее придерживал наш священник Отец Георгий. «Помни, душа моя, отчаяние есть смертный грех, – слышал я мягкий голос попа. – Ты не одна, у тебя муж, дети, у тебя добрая казачья семья, уважаемая на станице. Дети твои умные… ты еще молода. Бог даст – у тебя все доброе впереди. А смерть – она что? Бог дал – Бог взял. Вот так и надо смотреть на жизнь, иначе и жить незачем».

В тогдашнем моем возрасте на смерть смотреть не хотелось. Под греющим весенним солнцем я шел тогда с раскрытой головой. Так что всего многообразия жизни, многоголосого крика галок, орущих с буйным упоением жизнью среди окрест оживающей земли в огородах, о смерти думать не хотелось. Я почему-то влюбленными глазами, должно, от полноты жизни вокруг смотрел на мать, на ее траур, на красоту и горе ее лица. Мне же от весенней свежести было даже празднично от этого весеннего пира жизни, а не смерти. Вот на пороге жизни мы не думаем о смерти. А мать, она будто себя заживо хоронила. Порою, она останавливалась, гладила меня по голове, целуя в макушку, как бы прощаясь. Она как знала, что в начале осени ее понесут сюда же. Помню, как мать тогда поглядывала на меня, и, видя, как меня распирает радость от грядущей поездки в гимназию, была и счастлива от этого и грустна, ибо ей становилось еще горше от предчувствия скорой смерти. В доме, помню, мне показалось, стало просторнее от стоящего гроба покойного. А тетка Лукерья в наше отсутствие успела вымыть полы, прибрать в избе так, что через открытое окно врывался, заполняя все углы горницы свежий живой воздух весны. Жизнь, таким образом, врывалась в дом, вытесняя смерть. И только трубка деда напоминала мне о смерти, но теперь она, трубка, ставшая неживой, больше никому не нужна. Но она эта будет хранить память о деде, а душа его будет где-то среди предков.

И все же жизнь возвращалась в наш дом. Вот и на бледном лице матери нет-нет да появится спокойная улыбка…

Сейчас я стоял у могилы матери, у той могилы смерти, которой я не видел, но я ощутил тогда то чувство смерти, которое я испытал в день похорон деда, как если бы это были похороны матери.