Вальдемар Крюгер - За Рифейскими горами

Деревенские хлопцы, сидевшие под окошком на лавочке, подняли чубатые головы, перемигнулись, встали и пошли следом, завороженные последним куплетом.

Поющие девчата вышли за околицу и направились по тропинке к речке Коместайке. Парни, как привязанные, вразвалочку, шли гуськом следом.

Девчата, наконец-то заметили, как будто невзначай, провожатых. Остановились сконфуженные, не зная петь ли им песню до конца, или все же остановиться. Одна из них, рыжая как огонь, закинула гордо голову и запела вызывающе дальше. Ее подружки разом подхватили.

Ох девчата, девчата! Песни-то вы пойте, хорошие песни это. Но с хлопцами раньше времени не балуйте, чтобы опосля локоточки-то не кусать!

Ашпуровы, выгрузив и вытянув лодку на галечник, двинулись, идя гуськом по еле заметной тропинке в сторону покоса. Первым бежал, скача, то на одной, то на другой ноге Матюша. В его руках находилась корневатка с их сегодняшним провиантом. Следом шла его мать. Марья, одетая в длинную холщовую юбку и тонкую ситцевую кофточку, несла двое деревянных вил и трое граблей. И вилы, и грабли, были сработаны ее свекром Захаром. Кстати, сама Марья никогда не называла его – свекром. С первого дня, как пришла после свадьбы с Иваном в семью мужа, звала она Захара – тятей, а его покойную жену Пелагею- мамой.

Иван шел по тропинке последним, замыкая шествие. На могутном, обтянутом косовороткой плече, он нес кряхтя, трехпудовый лагушок.

Идти до балагана, где располагался летний стан семьи Ашпуровых, было не так и далеко, саженей эдак двести. Балаган, строенный еще самим Захаром, надежно нес «ратно-покосную службу» на протяжении последних тридцати лет. Стены, слаженные из толстых, с двух сторон отесанных березовых жердей, да крытая пластами лиственничной коры покатая крыша, составляли это незатейливое сооружение, напоминающее жилище коренных жителей Сибири, с той лишь разницей, что самодийские народы крыли свои летние чумы пластами вываренной бересты.

Балаган использовался Ашпуровами только во время сенокоса, который длился три-четыре недели. Начинали сенокос на неделе после Иваны-Купалы, когда деревенские ребятишки бегали по деревне с ковшиками и ведрами воды и с криками: « Ивана Купала – обливай кого попало! », плескали воду на всех проходящих по улице людей, и разумеется на вихрастых побратимов с ковшами тоже.

К Илье, который «был в числе» 2 августа, каждый добропорядочный крестьянин, заканчивал сенокосную страду и его сено должно было уже стоять в стогах, или как в Сибири говорили « в зародах ».

Но до этого было нынче еще далеко. Только вчера начали Ашпуровы косить покос. Первые валки скошенной травы зеленели в лучах утреннего солнышка слегка повядшими боками. Остальная трава, пестря синими и бордовыми цветами колокольчиков, желтыми и белыми ромашками, стояла нескошенной на обширной пойменной луговине Ашпуровского острова. Армады кузнечиков несмолкаемо стрекотали в родном, пока еще нетронутом зеленом царстве, не ведая, что уже сегодня, им придется сменить квартиру.

Подойдя к балагану, Иван снял с натруженного плеча лагушок и облегченно вздохнул. Ну и тяжел же! Марья подошла сзади и потерла плечо мужу. Матюша же, первым достигший балагана, поставил корневатик и скакал по полянке, словно неугомонный кузнечик. Лагушок со свежей речной водой перекочевал в тенек балагана. В его середине серела маленькая кучка пепла от небольшого костерка-дымокура. Костерок из сырых веток разжигали перед сном, чтобы выкурить надоедливую мошкару. А то ведь спать не дадут всю ночь. Но сегодня Ашпуровы не собирались оставаться здесь на ночь. Спали они в балагане редко, используя его во время послеобеденного отдыха, как вчера.

В углу балагана лежала примятая охапка свежескошенной, не успевшей завянуть травы. Иван толкнул свою ненаглядную Марьюшку в бок, и недвусмысленно улыбнулся. Та засмеялась и встав на носки, шепнула ему ухо.

– То вчера было Ваня! А сегодня точи-ка литовки [25] Сиб. литовка – коса и пойдем на лужок, милый мой дружок.

Довольная невзначай произнесенным ею «деревенским экспромтом», Марья теперь уже в полный голос рассмеялась и вышла наружу.

Уже скоро запели косы нескончаемую песню. Вжик, вжик. Первым шел Иван. Замах делал широкий, после каждого взмаха выдыхая воздух из груди с придыхом – Ыхх. Тучный валок скошенной травы оставался за его широкой спиной. За ним шла Марья. Ее литовка была покороче и взмах тоже. То и дело догоняла она сзади мужа и кричала задорно.

– Ох Ваня, шевелись! Не то пятки подкошу!

Ваня, уже весь взмокший от пота, налегал еще сильнее, но не мог никак оторваться от расторопной жены. Наконец, после очередного прокоса, докосив до конца лужайки, Иван остановился и расстегнул пошире ворот косоворотки.

– Ух, и уморила ты меня Марьюшка!

Пот ручьем лился с лица Ивана. Марья докосив до конца, подошла к мужу.

– Давай Ваня, еще по ручке [26] Сиб. по ручке – по одному прокосу пройдем, и обедать пойдем. Я тоже устала, правое плечо совсем отнимается.

– Лады. Давай-ка литовку сюда, поточу еще разок. Все легче коситься будет.

Достав точильный брусок из кармашка широченных штанов, Иван привычным движением, уперев конец косы носком в землю, принялся точить обе косы.

Уже минутой позже запели косы нескончаемую песню. Широкая мотня Ивановых штанов качалась в такт его уже не таких широких замахов, как поутру. Устал мужик, устал.

Солнце вскарабкивалось еще вверх, к зениту, нещадно паля с поднебесной вышины, когда Ашпуровы подошли к балагану.

Матюша, был для косьбы еще мал, и мать отправила его собирать кислицу. Полное лукошко ягоды и искусанное комарами руки и лицо мальчика увидели родители подойдя к балагану. Матюша вскочил, заметя подошедших мать и отца.

– Молодец Матюша! Вишь сколько много набрал! – обращаясь к Ивану, произнесла Марья.

Сын молча улыбнулся. Старался ведь, все кусты смородины что росли вдоль берега речки обыскал. Даже в воду два раза свалился, тянувшись к таким рясным гроздьям красной ягоды.

Пока Марья собирала на стол, разложив снятый с головы платок, которому предстояло служить в роли скатерти, Иван взялся править щербины, на лезвиях кос. Недовольно крутя кудлатой головой, он разглядывал изогнутые зазубрины. Толстые стебли медвежьей дудки портили косы и с трудом скашивались, оставляя вмятины и зазубрины. От усердия высунув язык, Иван стачивал бруском щербины, бубня себе под нос.