Алёна Макаренко - Пусть аисты вернутся!

Она согласно кивнула:

– Ну вот, ты знаешь.

– Да что я знаю, Анастасия Ивановна? – вскинулась. – Я хочу знать то, что дед мне не говорит.

– Снежана, у него на то есть свои причины. Думаю, это личное. То, что лежит еще до твоего появления на свет, – серьезно сказала моя спасительница с васильковыми глазами.

– Расскажите мне, пожалуйста, что знаете, – я умоляющим взглядом посмотрела на нее.

– Дедушка твой запретил кому бы то ни было упоминать при его семье страшную напасть, именуемую радиацией. Он запретил говорить, откуда она взялась, что принесла и что может принести. В селе, конечно, кто-нибудь «слишком доброжелательный» обязательно бы что-то рассказал, но в том и соль, что люди сами не понимают до конца, что оно за яд такой.

– И даже вы не понимаете? – я не поверила.

– И даже я, – она согласилась. – Скажу тебе так: радиация – это и яд, и лекарство. Как говорится, в капле лекарство, а в ложке – смерть. В больших количествах радиация убивает, стирает с лица земли все живое, поражая своим смертоносным излучением десятки-тысячи километров.

– Излучение? Это как вообще?

– Это будет у тебя физика в школе – тебе расскажут, – она улыбнулась.

– Ну, Анастасия Ивановна…

– Это яд, который, грубо говоря, своим невидимым свечением убивает.

– Невидимым свечением? – я нахмурила лоб. – Это как так? Если это невидимое свечение, откуда вы знаете, что оно есть?

– Есть специальные приборы, – пояснила фельдшер.

– А у вас они есть?

Она отрицательно покачала головой, а потом ее лицо прояснилось, как бывает у людей, которых озарила какая-то мысль.

– Тебе рентген делали ведь, Снежана?

– Ага, – я кивнула. – И сердце проверяли, и легкие, и руку когда сломала, и когда вывихнула ногу.

– Да, богатая медицинская биография, – она ухмыльнулась. – Так вот во время рентгенологического обследования, то есть рентгена, твой организм получает определенную дозу радиации.

Я, нахмурившись, смотрела на нее.

– Это так… – я потеребила подол своего баевого платьица со слониками, – непонятно.

Она засмеялась, но тут на меня кинулась… Найда. Она подошла из-за спины и куснула меня где-то за лопатку. Я от удивления и неожиданности, отпрянув, на нее уставилась. А она молча потрусила от меня в другую сторону.

– Боже мой, Снежана! – вскрикнула Анастасия Ивановна, но я подняла руку.

– Анастасия Ивановна, у меня там свитер, две кофты, майка и футболка, так что старушка Найда меня просто предупредила, что друзей не бросают, – я вздохнула.

– Это да конечно, – она обернулась в сторону собаки. – Старенькая уже, может, не узнала тебя.

– Она как-то, кажется, все время старая, – я вздохнула. – Но у нее летом щенки появились; мы с ребятами ее проведывали, а потом целый октябрь ее видно не было, да и щенки не пищали. Думаю, деток у нее отобрали, и она осталась одна – голодная и одинокая.

– Хорошая ты девочка, – серьезно сказала Анастасия Ивановна.

– Ой, Анастасия Ивановна, – я весело ей подмигнула, – скажите это в селе, пожалуйста. Посм О трите на реакцию. А главное – вам там точно расскажут, какая я – хорошая или отпетое хулиганье.

– Знаешь, Снежа, – она потрогала мой нос, – на чужой роток не накинешь платок. Пусть говорят. Я всяких детей видела, сама совсем другой была, но в некоторых обстоятельствах раскрывается истинная суть вещей и людей. Твоя суть не скрывалась: ты по-хорошему принципиальная и несмотря ни на что – добрая.

– Анастасия Ивановна, я не добрая – я глупая, – грустно посмотрела на нее.

– Ну, если ты так думаешь, разубеждать тебя не стану, – невозмутимо заметила она.

– Только, боюсь, горькая зоречка, что не все так просто.

Я не обратила внимания на это обращение, потому что Анастасия Ивановна часто меня называла горькой зарей, зоренькой, и, кроме ассоциаций с коровой Зорькой мамы нашего фельдшера, других у меня не возникало. А фамилия у меня Горькая. Горькая Снежана Дмитриевна. Поэтому тогда я просто пожала плечами, и мы пошли домой, иначе, по мнению нашего доктора, мой нос перемерзнет и отвалится, и стану безносым снеговиком.

с. Пуховка Киевской обл. Ноябрь, 1995 г.

Ноябрь, как обычно, сопровождался дождями, грязью и вечной мерзлотой. По утрам порой даже были первые приморозки. Мой организм на ноябрь реагировал температурой, больным горлом, насморком и больными ушами. По дому ходила в шерстяном платке, трех кофтах и двух рейтузах. Одни, дырявые на пальце, шерстяные носки скрывали вторые. Дедушка вливал в меня все, что разрешала Анастасия Ивановна. Когда же не помогало, то даже то, что она запрещала. Так, он испробовал на мне «старое дедовское», как он сказал, средство: водку с медом подогреть и выпить. То, что это водка, дед меня в известность не поставил, иначе бы не пила. После того, как все девять лет смотрела на мать, которая от зари до зари где-то находила эту «оковиту», я зареклась брать в рот спиртное.

– На, выпей еще это. – Дед сел на край моей кровати, протянул мне рюмочку с чем-то мутноватым и потрогал мой лоб.

– Да, Снегурка, с такой температурой ты, чего доброго, растаешь.

Я понюхала, и запах мне не понравился.

– Это что? – требовательно пожелала знать.

– Лекарство, – уклончиво пояснил мой дедуля. – Ты пей, пока теплое… Залпом лучше.

На свою голову я выпила эту гадость. Ко всему прочему теперь меня еще рвало так, что слезы наворачивались. Дед от бессилия побежал за фельдшером, да она в Киев уехала.

– Дурень ти, Андріїч, – сказала Наталья Петровна, которая тоже часто приходила нам на помощь, – ти б краще банки їй поставив, легені вигрів, може, у неї вже запалення. А може, й алергія на горілку.

– Ты что несешь, Петровна, – он взмахнул руками, – какая может быть аллергия на водку?

Да у кого она бывает?

– Хто його зна? Мо, у неї й таке може буть.

– Ой, бабы-дуры, – Ростислав Андреевич махнул рукой на соседку и вышел за дверь. – Ото от такого незнания оно и шарахнуло, – услышали мы с Петровной.

– Что шарахнуло? – пропищала я и схватилась за горло.

– Ой, дєтонька, так ти геть мову втратила з дідовим лікуванням. Зараз я тобі баночки поставлю, гірчичники наліплю. Попечуть, але ж швиденько одужаєш.

Петровна хлопотала надо мной, прикрепляя банки, когда вернулся дед.

– Ивановна из Киева только через два дня вернется, – сказал он. – Вдруг Снегурка…

– Свят-свят, Андріїч, про шо ти думаєш? Зараз швиденько її на ноги поставим.

На следующий день мне и правда полегчало. Утром дедушка ушел получать пенсию, а я даже смогла встать с кровати. Лицо горело, воздуха не хватало, поэтому вышла на улицу. Солнце светило по-зимнему ярко, так что иней, покрывающий траву, начинал подтаивать. Я вышла на огород, на котором, кроме примерзших сорняков, уже ничего не было; вдохнула морозный воздух и закашлялась.