Кассия Сенина - Траектория полета совы

Несколько ветхих листов содержали свидетельство о «последних временах Руси» – летописец именно так и выражался. Он наверняка или сам был свидетелем вторжения, или передавал слова очевидца. Стараясь удержаться в рамках жанра и скрыть лишние эмоции, безымянный писатель все же переживал события очень остро, и его душевная боль постоянно прорывалась на поверхность. Хотя были в приписке и явно легендарные детали – например о том, как султан въехал на коне в киевский храм Святой Софии и оставил высоко на светлой штукатурке отпечаток закопченной ладони, причем кровь убитых якобы стояла в церкви так высоко, что доходила до стремян… И о том, как совершавший литургию священник вошел вместе с чашей в один из каменных столбов и скрылся там «до времени и полвремени» – когда «городом на семи холмах» опять овладеют «русые люди»…

Этот фрагмент летописи был прекрасно известен историкам, они давно бились над загадкой, которую представляли последние несколько фраз. Пишущий утверждал, что пошлет к «державному» некое «живое слово», которое объяснит ему всё и выведет на «путь сокровенного». Но при этом как будто бы колебался и мучился, сомневался и негодовал на себя за эти сомнения. Речь его стала в этом месте очень туманной, словно голова кружилась или, мерцая, гасла догоревшая свеча. Даже строчки здесь были кривые, сбивчивые, налезали одна на другую. «Пошлю ли?» – «Исполню ли назначенное свыше?» – «Услышат ли слово?» – бесконечные вопросы наполняли текст. Но под конец автор как будто успокоился и решился, наконец. А решившись, внезапно начал извергать проклятия. На чьих-то потомков до скончания времен, на их внуков и правнуков, которые будут страдать сами, и приносить неисчислимые бедствия державе, даже и через пятьсот лет… Эта единственная конкретная цифра сейчас весьма занимала Киннама и отчасти смущала. По всем расчетам выходило, что пятьсот лет или прошли, или вот-вот истекут. А значит, получалось, что загадка, которую он взялся разрешить, имела прямое отношение к реальности! Интересно, какое же? Хотелось скорее покончить с этой загадкой, если это вообще возможно.

Да, загадка… Всерьез она завладела сознанием великого ритора относительно недавно. На суперобложке вышедшей этим летом в Польше монографии по славистике он вдруг с удивлением наткнулся на слова «слово живо», написанные до боли знакомым почерком. Какую-то древнюю рукопись использовали фоном для названия книги, но это не была известная всем коростеньская летопись. Киннам не преминул обратиться в издательство за справками, но не добился ровным счетом ничего. Снимок сделал в каком-то архиве давно уволившийся фотохудожник, связь с которым потеряна, и… собственно, это всё. Ни малейшей зацепки, ни самой ничтожной подсказки. Впору было бросить это дело, благо других невпроворот, но тут кто-то словно толкнул великого ритора под локоть, и он попросил лаборанта отсканировать кусочек текста и запустить в имперскую поисковую систему. Каково же было удивление Киннама, когда на следующее утро исполнительный сотрудник спокойно положил перед ним результаты поиска и молча удалился, как будто ничего особенного не произошло. Но когда великий ритор просмотрел отчет, у него полезли на лоб глаза! Программа распознавания образов обнаружила соответствие и выдала цифровую копию бумаги из императорского архива. Небольшой листок, с краями то ли обгоревшими, то ли оборванными, из фонда Анастасии, поистине ужасной супруги императора Льва Ужасного! Оба текста были написаны явно одной рукой, и «польский», вероятно, представлял собой черновик письма к императрице. Составлено оно было достаточно резко, почти до неприличия: «Како слово живо глагол диаволь бысть? Како не убояся гнева и проклятий отеческих?» Адресат письма не был установлен, да и письмо ли это? Возможны варианты.

То, что бумага нашлась в рукописях, имевших какое-то отношение к Анастасии-Роксане, взволновало Феодора чрезвычайно. Странно, но личность кровожадной августы была ему особенно интересна и даже чем-то симпатична. Но не основанием научной библиотеки, не знаменитыми постройками и уж точно не злодеяниями. Нет, завораживало в ней другое. Может быть, все-таки внешность? Сохранился всего один более-менее реалистический портрет, но он стоил десятков. Знаменитый персидский миниатюрист изобразил императрицу на крышке большого медальона. Причем, выдержав фон и фигуру в традиционно-отвлеченном, схематизированном стиле, он неожиданно написал очень живое, эмоциональное лицо с характерными чертами: широкие брови вразлет, длинный, совсем не славянский нос, детские глаза и неуловимая усмешка в углах прекрасных губ…

С этим обликом совершенно не вязались леденящие душу рассказы о свирепых пытках и казнях, о сладострастии и коварстве… Киннам не раз говорил, в том числе публично, что эта женщина, по его мнению, просто родилась не в том месте, не в то время и не для того, что уготовала ей судьба. В ней виделось несомненное величие, от которого не получалось полностью отрешиться, даже вспоминая о ее преступлениях. Покровительство наукам и искусствам, свидетельства личного бескорыстия, порой и великодушия… Но чего стоил один эпизод с уничтожением летописей начала шестнадцатого века! Историку вспоминать об этом было крайне неприятно, но, думая о страшных кострах из книг, Киннам не мог не отдать должное той методичности, с которой Анастасия подошла к историческим источникам. Пусть и с целью их уничтожения.

Единственный сын Анастасии, которого возвели на престол мятежники, убившие его отца и мать, казалось, был отпрыском других родителей. Кроткий и милостивый, он, хотя почти не вел победоносных войн, преуспел в умиротворении Империи, расшатанной неистовой тиранией Льва Ужасного, и подготовил ее неодолимое наступление до самого Красного моря. При нем же нашли и привезли в столицу так называемый Коростеньский клад – практически полное собрание сокровищ Киевской Руси: библиотеку Святослава, мощи князя Владимира и Херсонесских мучеников, некоторые древние сокровища и святыни… Существует ли действительная, а не воображаемая связь между Анастасией, Киевом, кладом и древней рукописью? Пока из тумана выступили лишь несколько ярких точек, между которыми постепенно натягивались тонкие нити… Но Киннам чувствовал, предвкушал, что нити эти реальны, и ни в коем случае не хотел упустить нерв расследования, которое сулило ему, вероятно, громкую славу.

– Хотя что в ней, в славе? – тихо проговорил Киннам и, пошевелив догоравшие угли костра, подкинул в него сухих веток. – Мало ли мне славы? Здесь ведь совсем другое…

В историческом сюжете, который разворачивался перед ним, виделась проблема не столько научная, сколько психологическая, из самой глубины женской натуры, которая сама по себе чрезвычайно занимала великого ритора – не без причины, конечно. Ему казалось – особенно теперь, после всего случившегося на последнем Ипподроме, – что его исторические выкладки по поводу нюансов женского поведения могут касаться и Евдокии. Он гнал эту мысль, но она возвращалась в самые неподходящие моменты: женщина не на своем месте, не в своей роли… Но вот в чем не было сомнений, так это в том, что расследование обязательно коснется императора, тайн династии Кантакузинов. Игра на этом поле была очень выгодна, Киннам чувствовал здесь себя уверенно – гораздо увереннее, чем за зеленым бильярдным столом. Он уже начинал предчувствовать по-настоящему значимую схватку двух соперников. Если не за тело женщины, то за ее душу… Вернее, за возможность проникнуть в изгибы и закоулки ее души. Если уж противник в таком положении, что иначе столкнуться с ним нельзя, то… «Да полно! – в который раз оборвал себя Киннам. – Речь всего лишь об Анастасии Скилофоре, как назвал ее синодик храма Святой Елены, так неожиданно выплывший на свет Божий…»