Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга вторая

– Хвала тебе, Солнцеликий! – благоговейно шепчет женщина, и остальные вместе с ней поднимают к солнечному диску руки.

Затем Шахеб тепло прощается с ними и уходит в сопровождении Айсора.

Он ведет юношу тропой, соперничающей в прихотливости с речкой, за поля и дальше, к холмам, поросшим орешником.

– Скажи, досточтимый…

– Слушаю тебя внимательно.

– Что надо делать в гробнице?

– Смотри, какая птица. Сколько в ней величия!

– Ты не ответил.

– Эх, Айсор, напряги хоть немного свой разум, и ты поймешь, что я тебе ответил… Придет срок – узнаешь. Или ты уже оробел?

– Нет-нет! А эта Оэ…

– Горяч-то ты горяч, юный Айсор, а вот задать вопрос тебе жара не хватает, – смеется Шахеб.

– Она вправду глухонемая?

– Вправду, вправду. А что – это тебе может как-то помешать?

– Нет, – смущается Айсор.

– А девушка она красивая, верно?

– Не знаю, я ее вижу нечасто и все издалека…

– Э, милый мой, – хитро прищуривается Шахеб, – истинную красоту можно заметить сразу и на любом расстоянии! Но ничего, познакомишься, может, и разглядишь вблизи ее красоту. А что глухонемая – ничего, зато тайн наших не выдаст.

– Каких тайн?

– Смотри, Айсор, кто-то идет вон там, за орешником. У тебя глаза молодые, ну-ка присмотрись.

– Это Ка… Кал… Калки Аватар, – робея и запинаясь, говорит Айсор.

– Что ты говоришь?

Шахеб взволнованно идет навстречу маленькой фигуре в белом, мелькающей среди кустов и деревьев. Да, это он.

Чжу Дэ идет неторопливо, бережно придерживая отводимые руками гибкие ветви. Теперь, когда он вблизи, его можно рассмотреть. Он сильно изменился. Волосы, прежде светлые, теперь потемнели и приобрели оттенок спелой пшеницы. Лицо утратило прежнюю подвижность и выразительность. Теперь на нем отпечаток усталости и отрешенности, как у человека, долгое время пытающегося вспомнить нечто важное. Легкий рыжеватый пушок на щеках придает ему немного суровый вид. Он вырос – на две головы выше Шахеба – но остался таким же худым и поджарым. Не изменились только глаза – такие же синие и бездонные, они остались глазами ребенка, просто и доверчиво вбирающими окружающий мир.

Но Шахеб замечает еще и грязную накидку и испачканные сажей изящные руки Чжу Дэ с тонкими длинными пальцами. Вдобавок одно пятно еще и на его щеке.

– Чжу Дэ! – Шахеб в недоумении. – Что случилось?

Чжу Дэ переводит взгляд с Шахеба на Айсора, своего ровесника, слегка наклоняет голову, приветствуя его, потом снова глядит на Наставника и молчит.

Разве он не знает, что случилось?

– Почему ты здесь?

– Потому что я должен быть здесь.

– Ты же должен готовиться к последнему испытанию перед посвящением, а не осквернять себя прахом земным.

– Обращение к праху делает душу еще чище, – тихо говорит Чжу Дэ.

– Сможешь ли ты пройти посвящение?

Чжу Дэ молчит.

– Почему ты молчишь?

Чжу Дэ говорит невпопад, словно сам с собой:

– Что важнее – посвящение или подготовка к нему? Посвящение или святость?

Шахеб оглядывается на стоящего рядом Айсора.

– Послушай, Чжу Дэ, – говорит он терпеливо, – предписания Тота-Гермеса обязывают послушника…

– Мудрейший Шахеб, – тихо говорит Чжу Дэ, – я пройду посвящение.

– Чжу Дэ, – Шахеб начинает сердиться, – обряд посвящения предполагает длительную подготовку, долгие дни, проведенные в молитвах и укрощении плоти, настройку души на принятие откровения…

Глаза Чжу Дэ на миг широко распахиваются, обжигая Шахеба холодным синим огнем.

– Зачем усложнять, о Шахеб? – устало говорит он. – Жизнь, – Чжу Дэ обводит рукой вокруг и показывает обожженные ладони, – вот это – лучшая подготовка к посвящению.

– Зачем усложнять? – повторяет Шахеб. – Не нам судить, сложно это или нет. А во-вторых, сложно это или нет, но это – именно так, и мы лишь должны…

– Плохо, – тихо говорит Чжу Дэ.

– Айсор, – говорит Шахеб жадно внимающему юноше, – иди вперед по тропе, я тебя догоню.

И потом, дождавшись, пока затихнут шаги ушедшего вперед Айсора, встревоженно спрашивает Чжу Дэ:

– Почему? Ведь это правильно.

– Правильно это или нет, – улыбается Чжу Дэ, – но это сложно и потому – плохо.

– Не смейся, Чжу Дэ, это серьезные вопросы! – горячится Шахеб. – Ты ищешь простоту там, где ее не должно быть.

– Я не ищу ее! – Чжу Дэ вскидывает голову, продолжая доверчиво улыбаться. – Я не ищу ее, ибо она – везде. Мир прост, ибо он самодостаточен. Мы же его усложняем сами, в силу своей ущербности.

Шахеб долго смотрит на Чжу Дэ.

– Сын мой…

– Я не твой сын! – гневно говорит Чжу Дэ.

Снова наступает молчание. Шахеб потрясен, потому что он никогда не ожидал от своего любимца такой выходки. Судя по смущению Чжу Дэ, он от себя тоже не ждал этого.

– Хорошо, – наконец произносит Шахеб. – Ты молод и горяч, и в силу этого годишься мне в сыновья.

– Нет, – Чжу Дэ упрямо качает головой, сжав зубы.

– Но почему? Что с тобой, Чжу Дэ?

– Ничего, – Чжу Дэ медлит и через силу добавляет: – Не говори так.

– Как же мне с тобой говорить?

– Не знаю, – еле слышно говорит Чжу Дэ и вновь, после паузы, добавляет: – Прости меня.

– Ладно, – Шахеб смеется облегченно. – Согласись хотя бы с тем, что кто-то все-таки есть твой отец.

Но смех застревает в его груди, потому что в следующее мгновение Чжу Дэ бросается к нему, хватает за плечи и, плача и смеясь, кричит ему в лицо искаженным в крике ртом:

– Кто мой отец?!

– Чжу Дэ! – только и успевает потрясенно прошептать Шахеб.

Чжу Дэ, всхлипнув, отпускает Шахеба и отворачивается.

– Прости меня, – говорит он чужим, ломающимся голосом и уходит.

Шахеб с грустью смотрит вслед ему и тихо произносит:

– Ну, если не знаешь ты, о Чжу Дэ, отца своего на этой земле, ищи тогда его на небесах…

Чжу Дэ останавливается на полпути и оборачивается к Шахебу.

– Это ты сказал хорошо, – говорит он.

И затем скрывается за поворотом тропы.

* * *

Ворон, примостившийся на протянутой горизонтально, как величественная длань владыки, ветви исполинской сосны, головокружительно высоко от земли, сунув голову под эбеновое крыло, чутко вслушивается в звуки леса. И хотя он давно замер в этой неподвижной позе, так что, сколько ни всматривайся, его не заметишь, – ворон не спокоен, нет, не спокоен.

Запах гари с дальнего берега реки тревожит его, бередит родовую память, в которой этот запах прочно связан со сполохами пожарищ, гортанными воинственными криками, блеяньем, ржаньем, мечущимися в дыму людьми, криками женщин, плачем детей и особенным, тяжелым, подавляющим слух молчанием мертвецов.

Сейчас ничего этого нет, и тишину нарушают лишь хохот безумной сойки в глубине леса, деловитое постукивание дятла, недовольное гудение шмеля у подножия сосны и приглушенная расстоянием болтовня сороки.