Игорь Кабаретье - Преступление в Гранд-опера. Том второй. Шуба из Сибири

– Лучше и не сказать, – промолвил с энтузиазмом смелый механик, которого Нуантэль только что так искусно похвалил. – Крозон, мой старый приятель, тебе нужно сделать только одну вещь – обнять сначала капитана, а затем и твою жену.

Крозон был, вполне очевидно, тронут этими словами, но ещё не убеждён в их правоте, и это сказалось в его ответе на них:

– Да, прошептал он, – всё это очень даже может быть… лучше не спрашивать, а поверить вам, и однако в ваших доказательствах есть моменты, которых я не понимаю. Объясните мне, почему в письме разоблачают Голимина. Ведь он умер… а злодей, который писал мне письма мог больше не опасаться этого поляка. Зачем писать о нём? И почему он вас не обвиняет… вас… живого… вас, кого он хочет убить… почему он вас не обвиняет также в том, что вы являетесь отцом этого ребёнка?

– Потому что это обвинение было бы слишком абсурдно, оно не согласуется с этим изобретением ребёнка, скрытого якобы у кормилицы, за которой гоняются по всему Парижу и которая искусно меняет адрес за адресом, чтобы ускользнуть от шпиона, усердно разыскивающего её. Давайте посмотрим искренне на такое предположение! Можете ли вы допустить, что, если бы я был бы отцом этого ребёнка, то не принял бы меры предосторожности получше? У меня достаточно средств, чтобы отправить в провинцию или за границу незаконнорождённого ребёнка, если бы случилось такое несчастье и он у меня появился. У меня также хватило бы чувств и любви к нему, чтобы разместить его у себя дома. И аноним знает, что я никогда не проявлял малодушия. Тогда он и приписал это отцовство Голимину, больше не имеющему возможности защититься от этой лжи. Но суть в том, что этот ребёнок не существует… и не существовал никогда. Эта сказка была вытащена на свет божий только для того, чтобы вас посильнее разгневать, как я вам об этом уже говорил. Вы могли бы также меня спросить, почему ваш корреспондент меня не поставил с самого начала на первое место в своих инсинуациях. Ничто ему не мешало вам написать в Сан-Франциско, что у мадам Крозон было два любовника, а не один. Вы, конечно, способны убить обоих, а не одного. Но, вот в чем дело… этот человек три месяца тому назад ещё не занимался мной, у его ненависти, которую он питает ко мне, очень недавнее происхождение.

– Так вы его, значит, всё-таки знаете! – Воскликнул китобой.

– Я думаю, что знаю, но у меня ещё нет абсолютной уверенности, я лишь предполагаю. Он мне не никогда не писал никаких писем. Следовательно, нужно, чтобы я достал себе несколько образцов его почерка, а на это потребуется некоторое время, так как у меня мало возможностей его встретить. В этом случае нужно действовать аккуратно, чтобы избежать неверных действий, чтобы он не заподозрил, что его грязные делишки могут раскрыть. Предоставьте мне небольшую отсрочку и позвольте маневрировать самостоятельно, по моему усмотрению. Я уверен в том, что достигну успеха, и заставлю эту мерзкую личность признать перед вами, что он лгал.

Крозон молчал. На его лице можно было явственно прочитать, что он ещё колебался между сомнением и доверием. И в результате доверие победило.

– Хорошо! – внезапно сказал китобой, – возьмите это письмо. Будет лучше, если оно будет храниться у вас, чтобы вы могли изобличить этого бандита, так как только в этом случае у вас будут доказательства его вины, только я прошу вас действовать быстрее. Когда вы мне докажете, что он клеветал на мою жену, вы вернёте мне жизнь.

На этот раз Нуантэль не заставил себя долго упрашивать принять письмо, которое моряк ему предлагал, так как он чувствовал, что предложение это было сделано без всякого злого умысла, и капитан без лишних слов положил прозу дона Хосе Ласко в своё портмоне, ставшее к тому времени хранилищем вещественных доказательств, поскольку в нём уже покоилась запонка, найденная мадам Мажоре, и чтобы показать, как высоко он оценил поступок месье Крозона, Нуантэль сказал ему:

– Теперь, дорогой мой товарищ, когда все недоразумения улажены, я могу принять, в качестве жеста примирения… если вы согласны, предложение, сделанное мне месье Бернаше в тот момент, когда я не был расположен подчиняться предложенным мне испытаниям. Итак, не хотите ли вы меня представить мадам Крозон? Я готов вас сопровождать к ней.

Моряк побледнел, но теперь уже от радости. Нуантэль шёл навстречу его желанию, сильно будоражившего его сердце, которое ревнивец, почти усмирённый к тому времени, не осмеливался выразить вслух, так как он ответил взволнованным голосом:

– Спасибо. Вы – добрый малый… вернее, старинный товарищ. Вы угадали, что я ещё не излечился от своей болезни окончательно. Пойдёмте со мной!

По правде говоря, Нуантэль прекрасно провёл бы этот вечер и без посещения мадам Крозон, так что, если он и предложил моряку это доказательство своей невиновности, то это было лишь актом милосердия, ведь посещение дома моряка ему не доставляло никакого удовольствия. Но Нуантелю было жалко смотреть на страдания этого бедного ревнивца, и главным образом, страдания его несчастной жены. Он говорил себе, что после этого решающего испытания китобой окончательно успокоится и откажется от своей жестокой идеи убийства матери и её ребёнка. Кроме того, он надеялся почерпнуть из этого посещения жены китобоя что-нибудь полезное, что может ему пригодится в его дальнейших изысканиях, направленных на защиту несчастной и трогательной своей беззащитностью заключённой из Сен-Лазара. Но было необходимо проявить осторожность, чтобы помогая младшей сестре, не навредить старшей! Капитан, понимая сложность этой новой ситуации, смотрел, между тем, на неё с юмором, ведь дипломатия его пугала не более, чем война.

Крозон же в это время пребывал в состоянии человека, упавшего в бурные воды реки по весне и внезапно спасённого из неё в тот самый момент, когда дыхание уже покидало его ослабленное борьбой с бурным потоком тело. Он чувствовал, что слова капитана его утешили, но не был ещё до конца уверен в точке опоры, которую нащупал благодаря Нуантелю, и страшно боялся снова пойти на дно. Между тем, китобой ощутил надежду, перед ним забрезжила возможность счастливой развязки ужасной для него драмы, и так этот безумец был, вопреки всем его недостаткам, превосходным семьянином, ему не терпелось обнять свою жену и своего бывшего товарища, следуя совету, который ему только что дал, правда, немного слишком рано, его друг Бернаше.

А тот был на седьмом небе от счастья, этот храбрец Бернаше, и искренне, глубоко и сердечно благословлял капитана, который столь бурно, с победоносным видом объявлял о наступлении мира.

И, в действительности, было трудно провести линию защиты более тонко и изящно, чем это сделал Нуантэль. Многие адвокаты позавидовали бы его тщательно выверенной диалектике, методам аргументации, и её ловкому воплощению в жизнь. Это, конечно, не были его профессиональные качества, а всего лишь естественный, присущий интеллигентному человеку такт, знание человеческого сердца… и другие качества, которые приобретаются не в коллегии адвокатов, а в других местах, которые не являются столь уж редкими у обладающих умом интеллигентным военных. И капитан имел право гордиться достигнутым в результате переговоров с моряком результатом, поскольку, рассуждая столь искусно, он сумел сказать лишь немногое из того, о чём думал. Таким образом, Нуантэль был вполне искренен, утверждая, что анонимный корреспондент разоблачал врагов лишь с одной только целью – устранить своих недругов проворными руками капитана китобойного судна. У Нуантэля не оставалось в этом сомнений с тех самых пор, как он понял, что доносчиком был Ласко. Но он лукавил, говорил против своих собственных убеждений, когда поддерживал мысль китобоя о том, что мадам Крозон никогда не манкировала своими обязанностями. Напротив, Нуантэль, на самом деле, думал, что супруга китобоя действительно была любовницей поляка и что из в результате этой связи на свет божий появился ребёнок. Это была самая его слабая сторона защиты и капитан-адвокат сотворил чудо, получив от мужа-судьи предварительное оправдательное решение.