В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том третий

Молодой крестьянин постоял несколько минут неподвижно, затем протянул руку отцу и глухим голосом проговорил:

— Прощайте, отец. В этой жизни мы больше не увидимся. Бог да пошлет вам всякого благополучия на земле. Обо мне не горюйте: я и так устроюсь, чтобы быть убитым при первом же сражении и не томиться слишком долго. Прощайте.

С этими словами он хотел удалиться, но отец с судорожными рыданиями протянул руки к сыну и крепко прижал его к груди.

— Я тебя не пущу. Нет, я не могу тебя отпустить, — рыдал он. — Возьмите мой дом, деньги, все что я имею, только оставьте мне его! Пощадите, почтенные господа, это ведь мой единственный сын. Вы сделаете меня нищим, если отнимете его.

— На что нам твой дом и хозяйство! — крикнул Векерле, ударив кулаком по столу. — Мы здесь не занимаемся куплей и продажей, как делаешь ты, когда скупаешь в Висбадене зерно у жидов. Герцогу нужен твой сын, и его мы возьмем. Остальное же бери себе на здоровье.

В этих словах слышалась ядовитая, задорная насмешка. Крестьянин двинулся вперед, сжав кулаки, но еще раз сдержал себя.

По знаку капрала подошли двое солдат, разъединили отца с сыном и подвели последнего к стене, у которой стояли остальные жертвы. Тогда старик крестьянин ударил по столу так, что все бумаги комиссии разлетелись и стаканы с вином опрокинулись.

— Будь я проклят на всю жизнь, — кричал он вне себя, — если я спокойно допущу такой произвол! Что же? Разве доцгеймцы — скотина, которой можно торговать на рынке? Наши дети — телята, которых отнимают от матки, когда считают, что они довольно откормлены, чтобы отправить их на бойню? Мы люди и имеем свои права.

— Замолчи! — грозно крикнул Векерле, медленно вставая с места. — Ты болтаешь на свою голову.

— Я отец, — возразил осекшимся голосом старик, — а отец не спрашивает, рискует ли он головой или жизнью, когда дело идет о судьбе его ребенка… Вот вы, доцгеймцы, стоите тут, разинув рот, побледнев от страха, а никто из вас не подумает присоединиться ко мне. Если бы мы все были заодно, то нам нечего было бы бояться их штыков и прикладов. Сила против силы — вон из деревни этих подлецов.

— Еще одно слово — и я велю заковать тебя, мерзавец! — заревел Векерле, лицо которого стало багровым от бешенства и изрядного количества выпитого вина.

— Меня заковать? — закричал мужик. — Ты грозишь меня заковать?.. Ты… меня… ты, незаконный щенок!.. Нищий… найденыш… Ты издох бы еще в пеленках, если бы приход не принял тебя, а теперь ты хочешь разыгрывать господина? Ах ты, проклятый герцогский прислужник, я задушу тебя… я…

Старик нагнулся над столом и протянул руку, чтобы схватить за шиворот капрала. Еще минута — и он поплатился бы жизнью за свою вспыльчивость. По счастью, сзади протянулись две руки, которые схватили его и отдернули назад.

Кто был добрый человек, оказавший крестьянину эту услугу, удержавший его от непоправимого шага? Странная вещь. Это был ободранный, полупомешанный нищий, притащившийся в деревню утром за солдатами. Все время он сидел прикорнув в углу присутственной комнаты и, тупо улыбаясь, следил за тем, что происходило в ней. В Доцгейме никто не знал этого идиота. Никто не мог припомнить этого сгорбленного, покрытого лохмотьями нищего, этого глупого лица, украшенного длинной, как войлок запущенной, седой бородой. Деревенские жители подумали, что нищий пришел с солдатами, а последние полагали, что он из деревни.

И этот-то слабоумный старец был единственным человеком, решившимся удержать крестьянина от преступления. Когда началась ссора между мужиком и капралом, нищий поднялся в своем углу, вытянул голову вперед и медленно пробрался к ним. Как раз в нужную минуту он схватил руками крестьянина и быстро оттащил его от капрала. Взбешенный мужик хотел в первую минуту оттолкнуть непрошеного спасителя. Крестьянин был очень сильный человек, и справиться с ним было не так-то легко. В деревне рассказывали, что он однажды схватил за рога бешеного быка, положил и связал его.

Но теперь случилось что-то странное. Этот силач не мог сбросить с себя дряхлого, полоумного нищего. Он не мог оторвать от себя его крепких, как когти, рук. Так как крестьянин не хотел добровольно отойти от стола, то нищий поднял его на руки, — как мать непослушного, кривлявшегося ребенка, не желающего идти из гостей домой, — и вынес из комнаты этого полного, коренастого человека, как будто он был не из мышц и костей, а из обыкновенной ваты.

Шепот удивления пробежал в толпе мужиков, наполнивших залу.

— Черт побери, у этого старца довольно силы, — заметил профос, обращаясь к капралу и хирургу. — Из всех молодцов, которых мы здесь забрали, ни один не может сравниться с этим полоумным нищим. Жалко, что его нет в нашем списке.

Векерле, побледневший как смерть во время схватки с крестьянином, выпил стакан вина, который ему подлила хозяйка, и немного успокоился. Покрутив рыжие усы, он резко крикнул:

— Продолжайте, чье имя идет дальше?

Следующий был Готфрид Радемахер, один из уполномоченных, посланный деревней к Лейхтвейсу. Радемахер был женат и имел двух детей. В то время как он медленно подходил к столу, за которым сидела комиссия, ребята и жена, рыдая, крепко уцепились за него, не выпуская из рук, пока он не предстал перед грозными судьями.

— Вы Готфрид Радемахер? — спросил Векерле.

Молодой человек молча наклонил голову. Тогда капрал обратился к профосу и хирургу, которые кивнули утвердительно. Радемахер был сильный, здоровый парень, каких можно встретить только в деревне.

— Встань к стене, — приказал Векерле. — Ты отправишься с остальными в Америку.

— Прибери нас Господь, меня и детей! — закричала жена Радемахера. — Пусть мы лучше умрем, прежде чем потеряем тебя, нашего кормильца. Дети, на колени!.. Становитесь на колени перед этими господами… Просите У них пощады. Вы еще не знаете, что они хотят вам сделать? Нет, не знаете, несчастные крошки; к счастью, вы еще не можете понять, какая ужасная потеря ожидает вас. Но я, я знаю, как мы с этой минуты будем жалки и несчастны; поэтому умоляю вас, господа: убейте меня и детей, прежде чем я сделаюсь вдовой, а они сиротами.

Даже профос и хирург были тронуты этим глубоким горем. Они в смущении взглянули друг на друга, и хирург полез в карман, вынул из него портмоне и хотел подать милостыню несчастной женщине, но она, прерывающимся от слез голосом, воскликнула:

— Нет, не давайте мне денег, они мне не нужны, я не нищая, я прошу не милостыни, я прошу, чтобы оставили отца моим детям. Я даже не прошу, а требую, как священное право, чтобы не отрывали от нас того, который для нас все: ствол, на который мы опираемся, плющ, покрывающий нашу крышу, под которой мы укрываемся в непогоду, земля, на которую мы ложимся, когда чувствуем себя усталыми.