В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том третий

— Замолчи, женщина! — крикнул Векерле. — Ты напрасно терзаешь наш слух твоими жалобами: мы делаем, что нам приказал герцог, ни больше, ни меньше.

— Герцог? — горячо заговорила несчастная, медленно поднимаясь с колен. — Посмотрела бы я, что сказал бы герцог, если бы у него отняли все самое дорогое на свете. Или герцог не человек? Разве в груди его бьется не такое же сердце, как у нас, плачет и смеется он не так, как мы, не так страдает, не так чувствует жар и холод, как чувствуем мы? Кто этот герцог, который осмеливается разлучать мужа с женой, — спрашиваю я вас?

Эти слова «спрашиваю я вас» мрачно звучали в большой комнате, точно их произносила не женщина, бедная, приниженная, удрученная нуждой и горем, а само Провидение задавало этот вопрос грозно и торжественно.

— Мы подданные герцога! — продолжала она с невероятным красноречием. — Действительно, должно быть, сам Бог внушил этой необразованной женщине, с трудом могущей связать несколько слов в разговоре, не касающемся обыденных предметов, такие выражения, такую силу и глубину речи, которая хватала за душу всех слушавших ее. — О, я хорошо знаю, что мы подданные герцога и должны подчиняться ему. Но герцог может требовать послушания от своего народа только до тех пор, пока его распоряжения имеют здравый смысл и не противоречат законам природы. Но если он попирает их ногами, то для подданных существует закон самозащиты, по которому они не обязаны послушанием ему. Он казнит убийц, засаживает их на всю жизнь за решетку, травит евреев, у которых, без сомнения, находится в долгу за то, что они будто бы к своей Пасхе убивают христианское дитя, чему, конечно, никто не верит — но можно ли их сравнивать с тем, кто продает своих собственных подданных, как пушечное мясо, для того, чтобы наполнить свой пустой кошелек? Неужели не найдется судьи для такого варвара? У Бога не найдется молнии, чтобы поразить такого тирана? Скажите, во что обходиться герцогу такой отец семейства, которого он отрывает от жены и детей? Но может ли он заплатить за себя? Нельзя ли сговориться с герцогом? Мы готовы отдать ему все, что имеем: дома, усадьбы, наши жалкие пожитки, наши сбережения… он может все взять, лишь бы не разлучать нас. Боже милосердный! Неужели нет средства воспрепятствовать этому неслыханному преступлению? Представители герцога, поговорите с ним: что стоит отец семейства? Сколько за него дают ему наличными деньгами?

— Солдаты, — приказал Векерле, — уведите эту сумасбродную женщину; если она еще попробует говорить такие бесстыдные вещи о нашем герцоге, тогда арестуйте ее. Мы уведем ее в Висбаден, и тогда дети ее будут совсем заброшены.

С неистовым криком бросилась на Векерле жена Готфрида Радемахера, когда солдаты нерешительно подошли к ней.

— Проклятый наемник! — неистово кричала она. — Негодный прислужник! Ты сам дитя народа, а помогаешь продавать народ… Ведешь его на рынок, как простой товар. Я выцарапаю тебе глаза… Если ты так предан своему герцогу, то и ослепни же из-за него!

Прежде чем кто-либо мог остановить ее, дошедшая до исступления женщина вскочила на стол, за которым сидела компания, и в следующее мгновение ногтями вцепилась в лицо Векерле. Только ловким движением избежал он печальной участи, которой грозила ему несчастная. Он быстро поднял голову, так что ногти ее попали не в глаза, а вцепились в щеки и подбородок. Но так же скоро, как нападение, произошло и отражение. Векерле выхватил из ножен шпагу и поразил ею сердце несчастной матери. Руки ее отпали от его лица, она опустилась на стол и скорчилась на нем с глухим клокотанием в горле. В следующее мгновение она соскользнула на пол, обливаясь кровью.

— Убили, я убита! — стонала она; кровь рекой текла из зияющей раны и длиной темной струей текла к выходу из присутственного зала.

— Мама, мамочка! — кричали дети, бросаясь к умирающей.

— Убийство! — проревел голос, не похожий на человеческий, и Готфрид Радемахер, вырвавшись из рук стражи, бросился со сверкающими глазами и дрожащими руками к Векерле с намерением прихлопнуть его и отомстить за смерть жены, но в эту же минуту он получил удар прикладом. Он зашатался и без чувств упал на землю.

Первое время после убийства толпа стояла молча, как громом пораженная. Затем она разразилась страшным криком, ревом, и все — мужчины, женщины, дети, сколько их было в комнате, все бросились к столу, за которым сидела компания.

— Бейте их! — кричали сотни голосов. — И это герцогские солдаты! Это убийцы, разбойники… долой их!.. Мы их растерзаем насмерть…

Векерле, бледный как смерть, бросился к окну, открыл его и крикнул солдатам, главный отряд которых стоял на улице:

— Мятеж! Возмущение! Бейте в барабаны, окружайте дом; никто не смеет ни выйти, ни войти без моего дозволения… стреляйте в каждого, кто покажется подозрительным.

В ту же минуту десять солдат, стороживших зачисленных в первый транспорт, проложили себе прикладами дорогу в толпе и, подойдя к столу, окружили комиссию непроницаемой стеной.

— Возьмите на прицел, — приказал капрал, — будьте готовы стрелять.

Стук ружей и треск барабана заглушили ропот и проявление народного негодования. Капрал вскочил на стул, на котором сидел, и громовым голосом обратился к толпе:

— Первый, кто осмелится поднять руку на герцогских солдат, будет немедленно застрелен. Я имею на то разрешение герцога. Если вы ведете себя, как революционеры, то и подвергайтесь их участи.

Направленные на них заряженные ружья заставили крестьян опомниться. Перед ними была сила, которой они не могли противиться. Вступать в бой с солдатами значило только напрасно проливать кровь. Молчание воцарилось в присутственной комнате. Слышалось только предсмертное хрипение несчастной жены Радемахера.

— Уберите ее, — приказал Векерле. — А вы, хозяйка, прикажите вымыть пол. Мы будем продолжать набор.

Раненая женщина была уже без сознания, и даже слепой мог бы видеть, что жизнь ее держалась на волоске.

Радемахер сделал еще раз попытку пробиться сквозь ряды солдат к умирающей, но его не допустили проститься с ней. Он не мог поцеловать даже своих плачущих детей, видя, как их уводили, и должен был стоять, как бессловесное животное, от которого отнимают его детище.

При этой жестокой, возмутительной сцене снова поднялся ропот, и новый взрыв мятежа мог легко возобновиться, если бы не явился в толпе тот же старый, ободранный нищий, который переходил от одного к другому и каждого успокаивал. Удивительное влияние имел на людей этот ветхий, полоумный старец: ему было достаточно шепнуть кому-нибудь словечко, чтобы тот, многозначительно улыбнувшись, немедленно успокаивался.