Эдуард Володарский - Свой среди чужих, чужой среди своих

Никодимов по-прежнему глядел на Сарычева изумленно-правдивыми глазами. Притихшая толпа красноармейцев внимательно слушала. Секретарь губкома перевел дух.

— Для этого подкинули в камеру убитого мундштук, который принадлежал Кунгурову. — Секретарь губкома протянул мундштук подошедшему Кунгурову. — Николай, возьми. И мы опять чуть было не клюнули на вашу приманку. Если бы не одно обстоятельство...

Никодимов в упор смотрел на Сарычева, и ни глуповатой улыбки, ни наивных глаз на его лице уже не было.

— Дело в том, что вы левша. Единственный левша из всех, кто знал об отправке золота и о том, что Ванюкин пришел с повинной. Но в камере Ванюкина вы об этом забыли. И когда тот вскочил, увидев вас, вы ударили его левой. Ни разу осторожность вас не подводила, но тут осечка вышла. Вот почему у Ванюкина ссадина на лице справа. — Сарычев снял фуражку, платком вытер лоб, устало закончил: — Ну а дальше я еще раз опросил вдову путевого обходчика, вызывал жену настоящего Никодимова, видел фотографии...

— Врешь, — тихо проговорил Никодимов. — Жены Никодимова нет...

— Вот тут вторая ваша ошибка. Ее хотели убить ваши люди, но, к счастью, только ранили, и она выжила. Об этом вы не знали.

— Товарищи! — опять хрипло и отчаянно закричал Никодимов. — Бойцы революции! Что же вы стоите?! Стреляйте в меня, в убийцу! — Бешеными глазами он оглядывал толпу, от крика его лицо набрякло, покраснело. Красноармейцы молчали. Никодимов воспользовался затянувшейся паузой, показывал рукой на бойцов и женщин: — Вот они — народ! Они произволу не допустят! Я все понимаю! Дурака нашли! Кто все это подтвердит, что вы наплели? А? Кто?! Некому!

— Господин Карпов! — раздался вдруг из толпы скрипучий голос ротмистра Лемке.

Никодимов вздрогнул, медленно повернулся и замер, уставившись изумленным взглядом в ту сторону, откуда послышался голос. Красноармейцы медленно расступились, и все увидели Егора Шилова и ротмистра Лемке.

Шилов едва стоял на ногах, в одной руке он держал баул, другой поддерживал раненого Лемке.

Никодимов побледнел. Он, видимо, понял, что это конец. Лицо его стало спокойным, и даже появилось выражение брезгливости. А Лемке, отодвинув от себя Шилова, превозмогая боль в бедре, сделал несколько шагов к Никодимову и процедил сквозь зубы:

— Кончайте комедию ломать, господин подполковник. На вас смотреть противно. Ей-богу...

— Очень жаль, что вас только ранили, ротмистр, — презрительно ответил Карпов после недолгого молчания.

— Увести! — громко приказал Кунгуров.

Несколько бойцов окружили Карпова и Лемке. Ротмистр пошатнулся и едва не упал. Двое красноармейцев успели поддержать его.

Сарычев обессиленно стоял у машины и смотрел на Шилова, исхудавшего, оборванного, небритого.

— Егор! — позвал он, но Шилов, видно, не расслышал: вокруг галдели красноармейцы.

Забелин протиснулся к Егору, улыбнулся, хотел было обнять, но Шилов сунул ему в руки баул, сказал:

— Держи.

Шилов медленно брел по деревне, время от времени оглядывался по сторонам, и лицо его выражало равнодушие ко всему на свете. Увидев старуху, сидевшую на скамейке возле дома, он остановился, попросил хрипло:

— Напиться не будет, бабуся?

Старуха тяжело поднялась и, шаркая лаптями, ушла в дом. Скоро вернулась с деревянным ковшом. Старческие, худые руки подрагивали, и холодная, чистая вода проливалась на землю. Шилов осторожно принял из ее рук ковш, начал жадно пить.

— Попей, милый, попей... — ласково проговорила старуха.

Он выпил ковш до дна, поблагодарил и пошел дальше.

Сарычев стоял в кругу бойцов и говорил страстно, потрясая в воздухе сжатым кулаком:

— На этом золоте кровь и пот рабочего и крестьянина! И революция вернула его законному хозяину! На это золото мы купим хлеба голодным детям! Станки для заводов, плуги для полей!

Сарычев вдруг опять захлебнулся кашлем. Секунду длилось молчание, и вдруг из круга бойцов выступил вперед худенький, совсем молодой парнишка с круглым стриженым затылком. Он сдернул с головы буденовку и негромко, волнуясь, запел:

— Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов...

Один за другим подхватывали гимн красноармейцы, и уже гремел могучий, слитый воедино хор голосов, и сердца этих людей переполняли единые помыслы и желания.

— Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов...

Сарычев выбрался из круга бойцов, отдышался. Он оглядывался по сторонам в надежде увидеть Шилова. Подошел Кунгуров, сказал:

— Пора командовать отправление...

— Ты Шилова не видел? — спросил Сарычев.

— Запропастился куда-то. Послал ребят поискать.

— Вот Пинкертон, — улыбнулся Сарычев. — Опять его искать приходится. — И он устало побрел к деревенской околице.

За конюшней Шилов заметил небольшой стожок, завернул к нему и повалился на сено. Он заснул сразу и смутно, сквозь сон, слышал гул голосов, потом взметнулся «Интернационал». Торжественный и строгий гимн, как клятва, звучал над деревней, полями, бескрайней тайгой.

— Серега, слышь, ты Шилова не видал? — крикнул один из бойцов.

— Не-а, — лениво ответил другой.

— От черт, его начальство ищет, а он пропал куда-то... — сказал первый голос, звонкий и молодой.

— Он шибко не любит, когда его начальство разыскивает, — весело ответил другой, хрипловатый. — Когда надо, сам появляется...

Шилов проснулся. Он слышал весь разговор, слабо улыбнулся и вновь закрыл глаза. Когда Сарычев разыскал его, он уже спал мертвым сном, раскинув руки, и осунувшееся, заросшее лицо покрылось бисеринками пота. Сарычев долго смотрел на него, потом осторожно сел рядом, вытер платком пот со лба товарища, еще раз оглядел его и глубоко, облегченно вздохнул. Он молча сидел рядом, будто охранял сон Шилова. О чем думал этот человек сейчас, когда одно из многочисленных испытаний осталось позади? О дружбе, о вере в общее дело? О том, что, быть может, ждут их впереди еще более тяжкие дела, потому что борьба еще только началась и не видно ей конца-краю? Та борьба, ради победы в которой они жертвовали всем и в которой они непременно должны победить, потому что порукой тому — нерушимая дружба и вера в справедливость общего дела. А может быть, он вспоминал то время, когда они были совсем молодые, опаленные злым стенным солнцем, продутые насквозь ветрами бесконечных российских дорог, по которым они прошли, и над головами их развевалось знамя восставшего народа? Сарычев был тогда комэска, и Егор Шилов был комэска, а Липягин командовал взводом в эскадроне Шилова, Кунгуров был начштаба полка... И время это казалось Сарычеву теперь бесконечно прекрасным, как и их дружба, которую они сумели пронести через годы, наполненные звоном клинков и треском раскаленных пулеметов.