Николай Борисов - Укразия

В тылу у белых организованно действуют неуловимые большевики, создавая панику, терроризируя командование. Контр-разведки расстреливают сотнями, но бессильны поймать и уничтожить ревком.

О ревкоме ходят сказки, создавая ему еще большую силу. Белые совершенно беспомощны. Во всех своих начинаниях подражают красным. Организованный ими «осваг» — это просто трата наших денег. Издают тощие книжки беспомощных авторов. Нет мысли, нет яркости суждения. Печатаемые плакаты кричат об одном: о ненависти к евреям. И вместо того, чтобы зажигать против идеи большевизма, они разжигают ненависть к еврейству и способствуют погромам. Плакаты производят совершенно обратное действие, агитируя против белых. Чувствуется приближение их гибели. Мобилизации производятся принудительным порядком. Для проведения их в село назначаются конные отряды со взводом артиллерии.

Дезорганизация. Развал. В рядах армии свирепствует сыпной тиф. Целые поезда прибывают на станции, груженые трупами. Белое командование ничего не видит. Оно ослеплено и все время проводит или за мемуарами для истории, или с женщинами. Каждый уважающий себя генерал имеет по несколько женщин, на которых и тратит колоссальные суммы, отпускаемые нами для армии. Протрезвление белых начнется после эвакуации.

Банки заблаговременно эвакуируют. Катастрофу не хотят видеть, не чувствуют ее приближения».

Дройд остановился, задумался, закусив карандаш, и перечеркнул написанное.

«Правду писать нельзя — не выплатят гонорара». И стал писать снова.

«Добрармия дерется за каждую пядь земли, орошая геройской кровью своих доблестных офицеров и солдат родную землю, захваченную узурпаторами-большевиками.

Но близок час — час освобождения».

Дройд писал, а в соседнем номере «Европейской» нежился в постели сэр Барлетт, посасывая свою неизменную сигару.

Генерал Биллинг, после совещания в штабе, немного озабоченный, нервно вошел к себе.

Повесил пальто. Рука его нащупала бумажку, прикрепленную к вешалке. И он прочел:

«Товарищи! Смерть наемникам иностранного капитала!»

Скомкал и швырнул на пол.

Снял френч и, подойдя к письменному столу, повесил его на спинку кресла и нахмурился. На письменном столе, под чернильницей и всюду, лежали серые листы прокламаций.

Отовсюду на генерала смотрели проклятые слова: «Товарищи».

Комкал, рвал и бросал.

Ударило в пот. Пошел к постели — на подушке прокламация.

— Черт знает что такое!

Разделся, потушил свет и ринулся под одеяло. Зашуршали бумаги под телом. Вскочил, зажег свет.

Вся простыня была устлана прокламациями.

Словно бешеный, генерал с наслаждением рвал каждый листок, и скоро хлопья разорванных на клочки прокламаций, как снег, покрыли ковер. И генерал, с наслаждением натянув на голову одеяло, заснул.

Сегодня был вечер «черного дыма». Генерал, откинувшись на спинку дивана, сосредоточенно втягивал черный дым, глубоко его вдыхая. Он курил уже одиннадцатую трубку.

Генерал Гаврилов, назначенный вместо убитого Каменщикова, не мог привыкнуть к курению и, затянувшись два раза, долго кашлял и держался за горло.

Самарова кошечкой расположилась на кресле и разговаривала с Энгером, изредка бросая на него томные взгляды.

Иванов углубился в трубку, полузакрыв глаза, и только чуть заметное трепетание век показывало, что он все великолепно слышит и чувствует. И по обыкновению, даже выпуская дым, он складывал углы рта в ироническую улыбку.

— Вы понимаете, — говорил Энгер, чуть пригубливая бокал вина, — он мне так сдавил горло, что я потерял сознание. Очнулся от тряски где-то у заставы… Ну, конечно, за револьвер и, вы понимаете, приставил ему ко лбу. Не будь шофер глуп, он должен был бы прикончить меня.

Генерал потрепал Энгера по плечу.

— Молодчина, Энгер!

Веки Иванова дрогнули и приоткрыли его внимательные, чуткие, настороженные глаза.

— Автомобиль мчался — я управлял. Влетел на мост, а навстречу курьерский, я едва выскочил и едва успел отбежать к перилам. Шум, треск, автомобиль вдребезги… И вот, я здесь.

Иванов снова открыл глаза и старался заглянуть в самую глубь Энгера.

— Трубку, — крикнул генерал. И, затянувшись из трубки, генерал налил себе бокал и, подняв его, торжественно провозгласил.

— За Энгера! У кого крепче нервы, тот победит. Мы ученики Гинденбурга.

Чокнулись. И снова дым. Молчание.

— Трубку.

Тзень-Фу-Синь быстро накаливал опийный шарик. Из глубины появился Ван-Рооз и, обращаясь к Тзень-Фу-Синю, спросил:

— Какая трубка?

— Тринадцатая.

И подал трубку генералу.

Генерал милостиво протянул руку для поцелуя. Тзень-Фу-Синь улыбнулся и отошел.

Генерал грезил. Черный дым покрыл сознание и перед ним вырос «Кремль». Белые стены, тысячные толпы народа, а он едет на белой лошади… Несут ключи. Несут корону. Поют. Поют ему, генералу Биллингу, «боже, царя храни». Он уже на троне, в порфире. Он величественно поднял руку… Зигзаги молний, и из тьмы матрос. Злобное лицо, горящие глаза, а на ленте надпись: «Алмаз». Матрос протягивает руку, тянет ее к генералу. Корона падает. Генерал хочет крикнуть и не может. Наконец обернулся, перед ним взвод матросов и ряд черных ружейных дул. Генерала бросило в холодный пот, и он очнулся.

Голова трещит, в глазах красные круги, ничего не может ни сообразить, ни понять. Во всем теле боль и напряжение. Острая злоба пронизала мозг. Сжав бокал в руке, он раздавил его и, не замечая крови, вскрикнул.

— Завтра утром обыск на всех заводах. Всех к одному знаменателю. Поняли? Энгер, поручаю это дело вам.

Энгер вытянулся в струнку и щелкнул шпорами.

— Будет исполнено!

Иванов, медленно отложив трубку и полуоткрыв глаза, прикрывая от всех свои мысли, пошатываясь вышел из комнаты.

В другую же сторону твердым шагом направился Энгер.

Снова дым, снова вино. Но на этот раз генералу снились страстные женщины, дивные объятия и такие танцы, от которых кровь стучала в висках, и сердце, казалось, вырвется из грудной клетки от напора желаний и похоти.

Ночь перед выступлением. Последняя ночь, а завтра к победе. Бились сердца рабочих, собравшихся на последнее подпольное собрание.

И сейчас в депо шли все начальники сформированных дружин за инструкциями, за назначением района.

А весь город трепетал, охваченный последними судорогами умирающего старого мира. Агония не будет слишком долгой. Еще недолго продолжаться угару, недолго литься вину, недолго любоваться фарсами с раздеваниями.

Сегодняшнюю ночь они еще живут, живут. Не все ли равно, что будет завтра. Эвакуация, бегство, бои. Быть может, смерть… Не все ли равно агонизирующим трупам, что будет завтра. Они сейчас еще живут. Да здравствует жизнь.