Мария Колесникова - Воспоминание об Алмазных горах

Вот так и происходило.

Под лучами прожекторов и артиллерийским огнем врангелевцев, в ледяной воде по пояс, Щетинкин, Матэ и их саперы наводили мосты, строили плоты для переправы пулеметов и легких пушек. Тяжелые снаряды, угодив в толстые бревна, превращали их в щепки. Гибли красноармейцы. Но над всем этим гремел голос Щетинкина:

— Веселей, ребята! Не останавливаться…

Он стоял в воде с топором, помогал рубить, ворочать бревна. Дул пронизывающий ветер, бил в лицо, руки сводило судорогой от холода. Щетинкин страдал хронической ангиной, но кто думает об ангине, когда над головой визжат снаряды и посвистывают пули? Саперы спускали в воду попарно связанные бревна, привязывали их к уже плавающим бревнам, толкали вперед. Образовалась цепочка из парных бревен, протянувшаяся вдоль обгоревших свай моста до противоположного берега.

— Нить Ариадны, — определил Матэ.

— По этой ниточке побегут красноармейцы и партизаны с винтовками и гранатами…

Как ни бесновался противник, им все же в очень короткий срок удалось соорудить два пешеходных моста и мост, рассчитанный на все рода войск.

За всеми работами лично следил Фрунзе: ведь от успеха на чонгарском направлении зависел успех войск Блюхера на перекопском — Турецкий вал был взят, но продвижение частей застопорилось… Всю авиацию фронта Фрунзе бросил сюда, к Чонгару, сосредоточил здесь в кулак всю артиллерию 4-й армии.

Наступление началось в два часа ночи одиннадцатого ноября. Необъятный черный мрак лежал вокруг. Грязнов двинул 88-ю бригаду, которой командовал еще в Сибири, в район станции Чонгар, поставив ей задачу быть в готовности к форсированию Сивашского пролива. Один из полков бригады скрытно по мосту перешел на Таганашский полуостров и молчаливой штыковой атакой уничтожил врага, занял первую линию окопов, отрезав тем самым пути отхода врангелевскому бронепоезду «Офицер». Бронепоезд вскоре был захвачен…

Бой продолжался целые сутки. Видавший виды Щетинкин и то был поражен стойкостью людей и жестокостью схватки. Стена шла на стену. Стреляли в упор, висли сотнями на проволочных заграждениях, яростно, со скрежетом зубовным, переходили в рукопашную. Людские тела сплелись в один клубок, и невозможно было отличить, где свои, где чужие. Большинство врангелевцев — офицеры, «дроздовцы» дрались до последнего, не веря, что игра с самого начала проиграна. Щетинкин хорошо знал психологию этой категории — для них сейчас наступил «последний парад». Здесь собрались отборные, самые опытные, прошедшие через все фронты, идейные, еще верящие в «белое дело». Вновь сошлись грудь с грудью «рабочее дело» и «белое дело», и «рабочее дело» должно было при любых обстоятельствах победить до «наступления зимних холодов» (так определил Ленин), завершив тем самым гражданскую войну. А белые офицеры никак не могли отрешиться от иллюзий неприступности и неодолимости «крымского Вердена».

Дымилось поле боя, усеянное тысячами трупов. Стоны раненых, пронзительное ржание лошадей, разбитые, опрокинутые английские гаубицы, пылающие мертвенно-белым огнем прожекторы… Когда партизаны Щетинкина и подразделения 88-й бригады взяли станцию Таганаш, положив половину людского состава, врангелевцы не выдержали и пустились наутек, бросая пушки, танки, бронеавтомобили, даже винтовки.

Им удалось поджечь главный мост, когда колонны Оки Городовикова вошли в прорыв. Лошади с развевающимися гривами исчезали в огненной буре. И все-таки удалось преодолеть и этот барьер. Мчались, рубили на скаку, врезались в гущу обезумевших от страха врагов…

Фрунзе доложил по телефону Ленину:

«Свидетельствую о величайшей доблести, проявленной геройской пехотой при штурмах Сиваша и Перекопа. Части шли по узким проходам под убийственным огнем на проволоку противника. Наши потери чрезвычайно тяжелы. Некоторые дивизии потеряли три четверти своего состава. Общая убыль убитыми и ранеными при штурмах перешейков не менее 10 тысяч человек…»

О Тридцатой Иркутской сочинили песню:

Ивану Грязнову песня понравилась.

— Такую надо бы сочинить и о сибирских партизанах, — сказал он. — Без твоих хлопцев, Петр Ефимович, могли бы и не дойти. Видел, как они дерутся. Из камня они, что ли, сделанные?!

— Из камня, из камня. Что для них этот Сиваш?! Так, тьфу! На север от Ачинска такие урманы да топи, болота непролазные, а чалдоны партизанские базы там устраивали. Да ты переселяйся к нам в Сибирь, Иван Кесарьевич.

— Что? По урманам лазать да комаров кормить?

— По бруснику со сколотнями ходить. Сибирь нужно нутром воспринимать, тогда без нее жизнь будет не в жизнь. Сибирь, она как зеленая пучина… Мы ведь выходим из нее, чтобы снова в нее вернуться. Жаль, многие не вернутся на этот разумного сибиряков полегло в водах Сиваша и на дамбе.

И если Щетинкин, который, как всегда, шел впереди, уцелел, то это была всего лишь случайность, с которой он всегда был на «ты».

…С Фрунзе встретились в Симферополе. Михаил Васильевич подошел к Щетинкину, зачем-то стал исследовать его кожаную тужурку.

— Пробита в двух местах! — удивленно произнес он. — А богатырь жив… Вы, Петр Ефимович, напомнили мне Василия Ивановича Чапаева, с его лихостью и бесшабашностью… Нельзя так лезть вперед…

— Спасибо, Михаил Васильевич. О Чапаеве я слышал от интернационалиста Матэ Залки.

— А где он сейчас? Я его знаю.

— Кажется, в Балаклаве.

Михаил Васильевич помолчал, сосредоточиваясь, затем сказал:

— Тридцатая Иркутская особо отличилась в боях. И я не могу отделить ее беспримерный подвиг от подвига добровольцев — партизан Сибири — вы действовали в тесном взаимодействии. Прошу передать вашим бойцам мою благодарность и мое восхищение. Мне хотелось, чтобы вы лично назвали особо отличившихся…

…Да, Матэ Залка находился в Балаклаве, занимался расквартированием частей на зиму.

Позже рассказывал Щетинкину, чем обернулась для него эта солнечная Балаклава:

— Так получилось, брат Петрюха: я влюбился в нее с первого взгляда! Верочка стала моей женой. Это навсегда… Балаклава — это гранит и море… Есть еще Золотой пляж. Такого прекрасного города я еще не встречал на свете.

— Будь счастлив, Матэ!

— Я нашел свое счастье…

Есть события, которые как бы заслоняют огромность прошлого: войны и боевые походы, ожесточенные бои, когда жизнь всякий раз висит на волоске, недавнюю схватку с Врангелем и ледяные воды Сиваша — все, все, что случалось с тобой, что отгремело грозами, — и после всего этого огромный зал, сияющие люстры, мирный гул тысяч голосов. И внезапно — взрыв аплодисментов, все делегаты съезда встают, каждому хочется придвинуться ближе к трибуне, рассмотреть его как следует, слышать его… Ленин!.. Человек, который все эти годы был для Щетинкина словно бы легендой. Трудными, тяжкими тропами и дорогами шел к нему Щетинкин, и на встречу пришел прямо из окопов, в старой, видавшей виды, простреленной не раз кожанке. Рядом — другие делегаты Восьмого съезда Советов, с которыми плечом к плечу вел наступление на Крым. Сюда прибыли со всех концов страны. Ведь гражданская война окончена… Правда, еще остались контрреволюционные очажки в Закавказье, Туркестане, на Дальнем Востоке. Но они не идут в сравнение с недавним размахом контрреволюции и интервенции, когда Советская Республика находилась в кольце фронтов. Те черные времена не вернутся никогда… Лезли со всех сторон: Колчак, белочехи, Дутов, Деникин, Краснов, Врангель, белополяки, американские войска, английские войска, французские, германские, турецкие… Где они все?.. Они разбиты, эти злые силы развеяны невысоким, плотным человеком на трибуне, рассекающим ладонью воздух. Его воля объединяла сотни тысяч бойцов партии, таких, как Петр Щетинкин, Буденный, Блюхер, Фрунзе, Грязнов… и они победили, пришли в этот сверкающий московский зал.