Владимир Маталасов - Тайна Вселенской Реликвии

– Кто – я что ли загипнотизирую её? – Саня разочарованно посмотрел на своего друга.

– Да нет же! – с досадой вымолвил Кузя. – Всё остаётся, как есть. Только лишь делаю небольшую поправку: погрузив меня в гипнотическое состояние, Кандаков должен приказать мне воспроизвести мысленно образ моей мамы, но только – засыпающей, и, наконец – заснувшей. Таким образом, гипнотизёр, через меня и с моей помощью, загипнотизирует, то есть – усыпит, мою маму, тем самым отключив её сознание от внешних раздражителей. А потом всё должно быть так, как ты и говорил.

– Голова-а-а! – Саня с восхищением посмотрел на Кузю. – Так! Значит остаются открытыми три вопроса: кто будет вторым наблюдателем, каким будет содержание внушаемого события и когда прикатит гипнотизёр. Со вторым и третьим проще, с первым – тяжелей.

Тут Саня заметил, что Кузя как-то сник и насупился, зажав ладони рук между коленями.

– Ты что это приуныл?

– Слушай, Сань, – с какой-то растерянностью на лице и слегка покрасневшими веками, вымолвил Кузя. – Мне маму жалко! Что она мне плохого сделала?

– Э-э-э, заныл! Жалко, да жалко! Жалко только у пчёлки бывает. – Саня с напускным презрением посмотрел на товарища.

Многозначительно возведя указательный палец к потолку, он изрёк с серьёзным видом:

– Учти, Кузька! Наука требует жертв!

– Ничего себе, нашёл жертву! – пробурчал себе под нос Кузя и расстроено махнул рукой.

6. Ночное происшествие.

Домой Кузьма Малышев возвращался уже запоздно, в начале двенадцатого часа ночи. Улица, освещаемая светом экспериментальных ксеноновых ламп, установленных в современных алюминиево-пластиковых плафонах, была почти безлюдна.

Разноцветные, мигающие контуры витрин и афиш, резко контрастируя на фоне погружённых во тьму оконных проёмов и арок домов, дополняли симфонию сентябрьской ночи, которая выдалась на редкость звёздной, лунной и холодной.

Город готовился ко сну. В воздухе висела свойственная для обычного штатного города тишина, нарушаемая далёким, глухим рёвом авиационных двигателей, проходящих стендовые испытания на моторостроительном заводе, расположенном далеко за чертой города, редкими гудками автомобилей, да приглушёнными шагами и голосами торопящихся ко сну прохожих.

Крутогорск, обычный провинциальный город, вмещавший в себя до сотни тысяч жителей, был не так уж велик, но и не так уж мал. Старинный купеческий город, когда-то, давным-давно, построенный деловыми людьми на оживлённом пересечении дорог с некогда шагавшими по нему богатыми, разноязычными торговыми караванами, следовавшими в Москву, Петербург, Киев и Бог весть знает ещё куда, живописно раскинулся на склоне одной из возвышенностей, характерных для этих мест. Одним своим концом он упирался в край сравнительно неширокой ленты реки, а другим, уходя вверх и переваливаясь через вершину возвышенности, он снова опускался вниз, но уже с обратной её стороны. Окружённый лесным массивом, начинавшимся где-то там, далеко, за противоположным берегом реки, и охватываемый им подковой, город своей окраинной частью растворялся в бескрайних просторах лесостепи с её небольшими низинами и холмами, поросшими, в основном, берёзовым редколесьем.

Несмотря на сравнительно большую удаленность от областного центра и других городов, Крутогорск был одним из крупных промышленных, научных и культурных центров России со своими заводами и фабриками, институтами, школами и поликлиниками, драмтеатром и филармонией, и всем остальным, что присуще современному городу…

– Эх, и перепадёт же мне от мамы! – размышлял Кузя, никогда ещё так поздно не возвращавшийся домой.

На противоположной стороне улицы, метрах в пятидесяти, распахнулись двери кинотеатра, выплёскивая из чрев своих толпу ночных зрителей, растекавшуюся по проулкам и подъездам домов. В сторонке, под сводчатой аркой городского ломбарда, остановилась какая-то шумная компания, среди голосов которой Кузе почудился чей-то очень знакомый голос.

Зябко кутаясь в лёгкое демисезонное пальтишко, спрятав руки в карманы, Кузя и не заметил, как перед ним, словно из-под земли, выросла худосочная, долговязая фигура Мишки-Клаксона.

– Послушай, кент! Закурить не найдётся? – Резкий, гнусавый голос, звучавший в высоком регистре верхней октавы, неприятно полосонул по нежному слуху Кузи, растерявшегося и остановившегося от неожиданности.

Глянув в сторону притихшей компании, с любопытством наблюдавшей за сценкой, он сразу же оценил сложившуюся ситуацию.

– Ты что – оглох что ли? – Мишка, выпятив живот, засунул руки в карманы брюк. – Тебя же по-человечески просят: дай закурить!

– Послушай, Клаксон! До каких же пор ты будешь ходить с протянутой рукой? – с нескрываемой иронией в голосе, шмыгнув носом, произнёс Кузя. – Курю я только дома, на улице – мать не велит.

Он заранее знал, чем обычно заканчиваются подобные встречи, и мысленно приготовился ко всему наихудшему.

– Да и курю-то я только «Марльборо», – никогда не бравший в рот сигарет, усмехнулся он. – Если не побрезгуешь, то пошли ко мне домой, угощу.

– Да ну-у, это, наверное, далеко, да и поздно уже, – плаксиво проквакал Мишка, никак не ожидавший подобного ответа. – А ты, оказывается, шутник… Послушай, дай примерить твою оптику, у меня тоже что-то не лады со зрением.

Он вялым, небрежным движением вытянул из кармана правую руку и, протянув её, беспардонно стянул с Кузиного носа очки. Бережно взяв двумя пальцами за конец одной из дужек, он поднял их высоко вверх, словно просматривая на просвет. Вдруг пальцы руки его разжались. Очки мелькнули в воздухе, приветливо блеснув на прощание их бывшему владельцу своими стёклами, которые, встретив на своём пути непреодолимое препятствие, светлячками разлетелись в разные стороны.

– Ой!.. Разбились!.. – паясничая, с деланным испугом в голосе, прогнусавил Мишка. – Что теперь будет?..

Расстроенный Кузя, близоруко щурясь, нагнулся, чтобы поднять с земли то, что осталось от очков. Но неожиданно его подбородок уткнулся в острую Мишкину коленку, ловко и умело им подставленную. Не удержавшись на ногах, Кузя упал на спину, больно стукнувшись головой об основание фонарного столба. С трудом поднимаясь с асфальта, сморщившись от боли в ушибленном затылке, он вдруг увидел, как на плечо обидчика легла чья-то рука. Тот, нервно дёрнув плечом, обернулся, и… попытался было метнуться в сторону. Но не тут-то было. Из-за плеча, зажатого, словно в слесарные тиски, возникла знакомая, застенчиво улыбающаяся физиономия Митьки Сапожкова.

– Тебе чего?! – испуганно взвизгнул от боли Мишка-Клаксон и как-то сразу сник и обмяк, согнув свои коленки под тяжестью увесистой руки, начиная ощущать сильное биение сердца в области пяток.