Марат Байзаков - Байки из F@cebook

«К 2012 году, кстати, ровно в день твоего рождения, Майи обещают конец света. Столько я уже вряд ли проживу, а ты смотри, не проспи апокалипсис. Достань из полки „Заратустру“. Возьми моё кресло-качалку, правда, скрипит оно ужасно, ну да б-г с ним. Выйди во двор. Налей себе шампанского. Будет сын, посади его к себе на колени… и читай. И пусть весь мир рушится, а ты не боись.»

Вот уже третий год как мы пережили конец света. В холодильнике мёрзнет «Krug». Ницше без надобности пылится на полке. Кресло давно уже не качается. И сын растёт, с отцовскими глазами.

Много-много лет назад в этот самый день в одной из советских семей родился мальчик. Мальчик оказался шустрым, хулиганистым. Малолеткой сколотил себе шайку дворовую. Вывел для неё, подобно Робину Гуду, свою меру справедливости, кодекс чести и прочие ребяческие принципы. В подворотнях точились ножички, с улиц собирались бычки и докуривались, нещадно гнали спирт. Вопросы на тёмных улицах решались по понятиям: где можно – головой, а где нет – кулаками да финками. Время было такое, послевоенное: долгожданно победное, но изнурительно голодное. А, впрочем, в те укромные времена в каждом дворе росла своя шпана. Несчастному тому поколению не достались ни фашисты с фрицами, ни Берлин с Рейхстагом, ни Победы кусочек, и даже по пуле им не досталось. Лишь разруха, голод, и дымящая земля, усеянная гильзами. А из живых же немцев видел мальчик лишь тех, что шагали, понурив голову, и скинувших к верху руки.

Стихали сирены воздушной тревоги, звуки оглушающей канонады, и грозные сводки Левитана. А в тёмной кухне, скупо освещенной керосинкой, висел портрет: смуглый дядька в белой маршальской форме и с пышными будёновскими усами. Каждый раз, хлебая скудную пищу, мальчик осторожно следил за портретом. Тот, в свою очередь, как бездна, пристально вглядывался в него. С годами этот маршал из портрета, казалось мальчику, становился полноправным членом семьи, причём не просто членом, а её главой, коли восседал он выше и почётней самого батьки.

А батька, к слову сказать, был нравом крут. Ремнём мог запросто огреть, за взгляд грубый, да и за слово непутное. Фронтовик, стрелок Ворошиловский, те церемониться не станут. Он и твердил, что отцу надобно привить сынку всего-то три вещи, не более: привычку принимать решение, ну и нести за него ответственность. А третье, уверял старик, и самое важное, это привить отпрыску любовь к книгам. Вот старик и прививал. Правда, в большей степени, ремнём, но бывало и заветами.

Так и рос мальчуган с открытым забралом, ни б-га не труся (так ведь его же советская власть ещё в семнадцатом отменила), ни чёрта не страшась. Разве что отца побаивался, ну и дядьку с усами, что в кухне висел. Но, бывает, всунет наш герой голову свою кучерявую в такое пекло, что и вспомнить страшно, а расскажешь сегодня, и не поверится. То «стенка на стенку» за мнимый авторитет, то мотоцикла угон, взамен насильно подарив хозяину свой старый, то на спор срежет метровую косичку у девушки, ну и прочее мелкое хулиганство… А в школе-то? Тут наш брат был другим, круглым отличником, посему и уверял всех, что непременно пойдёт в космонавты (видать, кое-что да удалось батьке привить-то!). А в милиции не верили. В протокол, разумеется, заносили, но не верили.

Так наш мальчик окреп и его призвали. Пресытившись землёй, бывшая шпана просился в море и его таки взяли. Только взяли его не совсем «в море», а «под него» – в подводники. Там он и прослужил все четыре года. Затем был университет в Ленинграде. Первая настоящая любовь. Дочки, одна краше другой. Долгая упорная карьера от механика второго разряда до руководителя предприятия. Парнишка, так безбашенно шедший по своей чёрно-белой жизни, уже мужчиной старательно перекрашивал её в яркие цвета. Посаженные им деревья уже давно давали плоды. Старый дом был подчистую снесён, а на его месте возведён новый. Оставалось дело за малым – вырастить сына. А тот, как назло, всё не появлялся. Порой, оглядываясь на свою бурную жизнь, он чувствовал, что времени у него мало, и что для полного счастья ему всё же чего-то не хватает.

Пока, наконец, у него не родился – я.

В пору моей ранней профессиональной карьеры в одном из респектабельных, но государственных учреждений попал я под зоркое внимание самого Первого Лица. Лицо у «Первого Лица» было просветлённое, старческое, ведь и было-то ему лет двести, а то и все триста, никак не меньше. Но и в этом преклонном возрасте руководил старец предприятием умело, знаючи. Что взять, старая школа!

Но, как и всем старикам, время от времени ему были нужны свободные уши, желательно молодые, дабы мог он нравоучить, вторя «Да я в твоём-то возрасте…». Вот тут-то он меня и заприметил, «зелёного», с глупой улыбкой на физиономии, зато с ушами и весь в амбициях.

Помню, любил старик под пиалку зелёного чая, аккуратно разбавленной вискарём (может это и был его секрет долголетия?), рассказывать как на приёме у Сталина у него коленки тряслись.

– А вот когда Никита Сергеевич назначил меня руководить этим предприятием, – неспешным старческим голосом в сотый раз повествовал он мне свою историю, – министром был у нас некий Ахмадбой. Редкая сволочь, царство ему небесная, – старик выругался и перекрестился. – Сколько же их было на моём веку! Я и счёт им уже потерял. Вот и нынешнего, как ты знаешь, Ахмадбойем звать. Оно и получается, что «от Ахмадбойя до Ахмадбойя без инфаркта, паралича и геморроя»! – и каждый раз на этом месте старик искренно хихикал от столь удачной рифмовки.

Впрочем, надо сказать, что насчёт геморроя он слукавил. Знающие люди поведали, что было дело, сей недуг не обошёл его стороной. Оно и не удивительно, полстолетия бессменно сидеть на одном кресле и у роденовского «Мыслителя» геморрой выскочит. Но сейчас не об этом.

И вот однажды вызывает меня этот динозавр к себе на зелёный чаёк. По правде говоря, у меня от этого чая уже и давление маленько стало расшатываться. Вискарём-то он только свой чай заправлял, а мой лишь сахарком, и то лишь в два кусочка. «Мал ещё для раствора!» – обосновывал старый скупердяй.

Я постучался.

– Разрешите?

– Вот ты мне скажи, – с порога набросилось на меня «Первое Лицо», – как теперь наша доблестная компания зовётся?

– Общество? – неуверенно произнёс я.

– Это понятно, ты мне на ихнем это скажи, как на бланке.

– Society, – громко произнёс я, хвастаясь своим среднезападным акцентом.

– Вот, вот! И я о том же! Об «Об-щес-тве»! – прошипел старик. – Повтори-ка ещё раз.

– Сосаэти!

– Это у тебя «общество» как «общество», а в моих устах это слово приобретает иной, вульгарный смысл и звучит как требование… «Сосайте»! Причём вежливое такое, на «Вы» даже!