Марк Котлярский - На исходе августа

Ситуация складывалась нелепая.

– Видите ли, – замямлил я, – могилы нет, потому что… (мои имя и фамилия) жив, здоров и… и в данный момент беседует с вами.

– Они очень просили… – вступил в беседу муж, невысокий еврей с брюшком и плешью, отороченной жидким дымком. Заведомо предполагалось, что против такого натиска никто и ничто устоять не сможет, и тут же на серебряном подносе с позолоченной каймой будет подана могила национального героя с величественным обелиском над ней. Я, однако, держался:

– Сожалею, но… вам придётся некоторое время подождать.

Она:

– Что вы! Мы не можем, нам скоро возвращаться в Свердловск.

Он:

– Они – очень-очень просили… Они очень-очень-очень хорошие, они просто очень замечательные люди.

Она:

– Они в высшей степени порядочные люди. Аиды.

Я:

– Охотно вам верю. Но – при всём желании…

Она (понизив голос и оглянувшись по сторонам, почти шёпотом):

– Они очень любят Израиль.

После такого признания мне, конечно, следовало немедленно лечь костьми, возложив свою жизнь на алтарь любимого Отечества. Я же ограничился короткой репликой:

– Это трогательно! Оставьте, пожалуйста, их адрес, и как только… то я непременно сразу…

Моих собеседников такой вариант не устроил, и, перебивая друг друга, они заговорили:

– Всё-таки… в порядке исключения… учитывая чрезвычайность обстоятельств… краткость нашего пребывания… сгорел в танке… могилу… очень-очень-очень-оч… исключительно в порядке исключительного исключения…

– Нет-нет-нет, не может быть и речи. Нет-нет-нет, я никогда не соглашусь на такое, ни-ког-да!

– Какой же вы, право… Ни капли милосердия… к людям, которые… сгорел-в-танке-на-Голландских-во-время-высотах-дотла-Семидневной-милосердия-друг-войны…

Последовали препирательства; ситуация, однако, в конце концов, прояснилась. Супруги рассказали, что в газете «Советская Россия» их друзья прочитали статью, в ней сообщалось: такой-то растакой бывший советский гражданин, бывший ведущий инженер и бывший свердловчанин Имярек променял давшую ему всё социалистическую Родину на «сионистский рай»; западные «доброхоты» с помощью лживых баек, состряпанных в Сохнуте, Галуте, Шин-Бэте, Мосаде, ФБР и ЦРУ, заманили его на мнимую «историческую родину» в призрачную «страну предков», призвали в «армию агрессоров» и использовали в качестве «пушечного мяса», вследствие чего он без остатка сгорел в танке, подбитом славными сирийскими воинами и миролюбцами. Погиб – в назидание другим отщепенцам, предателям и просто наивным, доверчивым людям еврейской национальности.

В девяностые годы, когда туризм и репатриация из осколков Советского Союза пошли косяком, мою могилу разыскивали, без преувеличения, десятки (даже, пожалуй, сотни) прибывших на Святую землю моих бывших земляков-уральцев и давних друзей и приятелей.

Пусть ищут – долго, как можно дольше. Говорят, это добрая примета.

Илья Ноевич (Нояхович) Войтовецкий(19.12.1936, Казатин, Винницкой области, Украина – 3.09.2015, Беэр-Шева, Израиль) – поэт и прозаик.

С 1941 г. года жил на Урале.

В 1971 г. году репатриировался в Израиль, жил в Беэр-Шеве. Жена – поэт и прозаик Орти, Виктория.

Илья Войтовецкий – инженер по электронике и компьютерам, до 1996 г. работал на химическом комбинате Мёртвого моря, затем вышел на пенсию.

Член Союза писателей и Правления Союза писателей Израиля и российско-израильского литературного содружества «Столицы».

Участник войны Судного дня.

Произведения Ильи Войтовецкого публиковались в Израиле, России, Украине, США, Германии, во Франции (издательство университета Сорбонна) с параллельным переводом на французский язык, в Новой Зеландии (в переводе на английский язык).

Хозяин смотрел на собаку, она на него. В её слезящемся взгляде читалась преданность.

– Ну не смотри на меня так! – тосковал он, – не рви душу.

Когда она прибилась к его безалаберному жилищу, отступила тоска. Он возвращался, и она, чумная, пласталась перед ним и скулила. Он кроил сало перочинным ножом, кидал ей и горделиво тянул: «Губа – не дура-а!»

Казалось, так будет всегда. Но пришла осень. Мокрая, темная. Он смотрел в серую стену, курил и хмурился. По окну, разгоняясь, бил ветер. Слепо моргала лампочка на коротком шнуре.

Он опять запил.

Войдет в дом, собаку ногой в сторону. Из внутреннего кармана достанет, нетерпеливо сорвет зубами золоченую крышку, сплюнет и зальет в горло. Легчало. Потом откидывал газету, брал мягкий, вонючий огурец и, обливаясь соком, подсасывал его стёртымизубами. И только, когда выпитое, перегорая, лезло назад, и стены опадали под взглядом, он, не раздеваясь, сворачивался к стене и засыпал с болезненным стоном.

Теперь она маялась, цокала когтями, как рысь. Он за бутылку – она вскидывает морду и замирает. Или, что еще хуже, давай скулить. Стало казаться, что высматривает она его, недовольство выказывает и как бы прикидывает свое. И пронзительно так, прямо в глаза.

– Пш-шла отсюда! – не выдержал он как-то и замахнулся. – Я на воле.

Или: – Кто подослал, к тем и катись!

Собака пригибалась, складывала уши, но не отходила как нарочно, дура.

Хозяин прищурился.

– Ты еще стукни в ментовку, блядюга! Бабье недотраханное! Всюду вы. Одна выплюнула, другая подхватила. А меня спросили? – он угрожающе выпрямился над столом. – Может я не желал! Не-ет, рожают, курвы. Чтобы мужиков потом гноить.

Т-ты! – он чиркнул в воздухе кривым ногтем, – где ты своих детей пошвыряла, а? Молчишь? А из них воротники понаделали.

Собака подкралась, напряженно всматриваясь.

– Думаешь, испугаюсь? – и рванул ворот.

Тупо стукнула об пол пуговица. Собака обнюхала пуговицу.

– Подслушиваешь, вынюхиваешь! Пойди стукни. А мне плевать, понятно? Я на воле, все. Вам больше меня не подловить, сучкам выученным. Ха! – и выпил. Утер рот и продолжал:

– В родилке записывают – ярлык шьют: веса мало, голова кривая, – заразный стало быть. И покатилось дальше: воспиталке не понравился, то и дело по затылку. Учителка туда же – не годен. Виноватый кругом! А меня спросили? – хозяин скривился плаксиво. – Всю жизнь голова в шее.

Собака слушала равнодушно.

– Во! Точно моя Галька! – злорадно вскидывался он. – Встанет, змея, вытаращится и молчит. Ведь ненавидит, но молчит. Что у ней в головешке? Десять лет с ней прожил, а так и не понял, что у ней в головешке, – и качнувшись, опять потянулся к бутылке. Собака гавкнула.

Он заорал остервенело:

– Ты в парашу еще загляни за мной! – и пнул ее носком в брюхо.

Собака взвизгнула и отбежала к стене, пропустив между ног хвост. Сунулась мордой себе в пах.

Хозяин оторопел: