Марк Цицерон - Об ораторе

(189) Да и невозможно вызвать у слушающего ни скорби, ни ненависти, ни неприязни, ни страха, ни слез состраданья, если все эти чувства, какие оратор стремится вызвать у судьи, не будут выражены или, лучше сказать, выжжены в его собственном лице. Если бы скорбь нам пришлось выражать неистинную, если бы в речи нашей не было ничего, кроме лжи и лицемерного притворства, — тогда, пожалуй, от нас потребовалось бы еще больше мастерства. К счастью, это не так. Я уж не знаю, Красс, как у тебя и как у других; что же до меня, то мне нет никакой нужды лгать перед умными людьми и лучшими моими друзьями: клянусь вам, что я никогда не пробовал вызвать у судей своим словом скорбь, или сострадание, или неприязнь, или ненависть без того, чтобы самому не волноваться теми самыми чувствами, какие я желал им внушить. (190) Да и, право, нелегко заставить судью разгневаться на того, на кого тебе нужно, если покажется, что ты сам к нему равнодушен; нелегко заставить судью ненавидеть того, кого тебе нужно, если судья не увидит, что ты сам пылаешь ненавистью; нельзя будет довести судью и до сострадания, если ты не явишь ему признаков твоей скорби словами, мыслями, голосом, выражением лица и, наконец, рыданием. Нет такого горючего вещества, чтобы загореться без огня; нет и такого ума, чтобы он загорался от силы твоей речи, если ты сам не предстанешь перед ним, горя и пылая.

46.(191) И пусть не кажется необычайным и удивительным, что человек столько раз ощущает гнев, скорбь, всевозможные душевные движения, да еще в чужих делах; такова уж сама сила тех мыслей и тех предметов, которые предстоит развить и разработать в речи так, что нет даже надобности в притворстве и обмане. Речь, которой оратор стремится возбудить других, по природе своей возбуждает его самого даже больше, чем любого из слушателей. (192) Не надо удивляться и тому, что это происходит в разгаре дел в судах, при опасностях друзей, при стечении народа, в обществе, на форуме, когда под вопросом не только наше дарование (это еще было бы ничего, хотя и тут надо быть начеку, раз уж ты вызвался на такое, что не каждому под силу), но под вопросом наша честь, наш долг, наше усердие — все те высокие чувства, которые не позволяют даже самых чужих людей считать чужими, если они нам вверились и если мы сами хотим считаться людьми добропорядочными. (193) А чтобы это в нас не показалось, говорю я, удивительным, я спрошу: что может быть более вымышленным, чем стихи, чем сцена, чем драма? Однако и здесь я сам часто видел, как из–за маски, казалось, пылали глаза актера, произносящего эти трагические стихи [325] Эти трагические стихи — п еревод по смыслу, в подлиннике безнадежно испорченное слово. Цитата из трагедии Пакувия «Тевкр» (перевод из Софокла). У саламинского царя Теламона было два сына, законный — Аянт и побочный — Тевкр; оба отправились воевать под Трою, где Аянт был самым могучим после Ахилла героем; потом Аянт погиб, оставив сына–сироту; война кончилась, Тевкр вернулся на Саламин, но Теламон проклял его за то, что он не уберег брата, и Тевкр должен был удалиться в изгнание. Реплика принадлежит гневному Теламону. :

Это слово «лицо» произносил он так, что всякий раз мне так и виделся Теламон, разгневанный и вне себя от печали по сыне. А когда тот же актер менял свой голос на жалобный:

тогда, казалось, он и плакал и стенал при этих словах. Так вот, если этот актер, каждый день играя эту роль, не мог, однако, играть ее [326] Не мог, однако, играть ее в рукописях следуют слова … должным образом, которые мы вслед за Пидеритом считаем вставкой. без чувства скорби, неужели вы думаете, что Пакувий, сочиняя ее, был спокоен и равнодушен? Это совершенно невозможно. (194) И я не раз слышал, что никто не может быть хорошим поэтом — так, говорят, написано в книгах Демокрита и Платона — без душевного горения и как бы некоего вдохновенного безумия [327] Платон говорит о поэтическом безумии, например, в «Федре», 245a: «Кто же без неистовства, посланного Музами, подходит к порогу творчества в уверенности, что он благодаря одному лишь искусству станет изрядным поэтом, тот еще далек от совершенства: творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых». Ср. «Менон», 99c; «Ион», 533e. О сходном мнении Демокрита Цицерон упоминает и в «О предвидении», I, 37, 80; ср. Гораций. «Наука поэзии», 295–296. .

47.Так и я: хоть я и не изображаю и не живописую в речах давние муки и мнимые слезы героев, хоть я и выступаю не под чужой личиной, а от своего лица [328] Не под чужой личиной, а от своего лица — и гра слов в подлиннике: non actor alienae personae, sed auctor meae. , однако поверьте, что только великая скорбь позволила мне сделать то, что я сделал в заключение своей речи, когда отстаивал гражданские права Мания Аквилия. (195) Этого мужа, которого я помнил как консула, как полководца, получившего отличия от сената и восходившего с овацией [329] Овация — «малый триумф», торжественное шествие победоносного полководца верхом, во главе своего войска, через Рим на Капитолий, где он приносил в жертву богам овцу (между тем как при большом триумфе полководец ехал на колеснице и приносил в жертву быка). Маний Аквилий был удостоен овации, а не триумфа, оттого что его победа была одержана не над внешним врагом, а над восставшими рабами. на Капитолий, теперь я увидел удрученным, обессиленным, страждущим в величайшей опасности — и раньше сам был захвачен состраданием, а потом уже попытался возбудить сострадание и в других. И я вижу, что если судьи и были сильно взволнованы, то именно тем, как я вывел к ним скорбного старика в жалкой одежде и сделал то, что так хвалишь ты, Красс, а сделал я это как раз не по науке, ибо в науке я невежда, но только от душевного волнения и боли: я разорвал его тунику и показал рубцы его ран. (196) А когда Гай Марий [330] Гай Марий, товарищ Аквилия по консульству 101 г., присутствовал на процессе Аквилия в качестве «призванного» (advocatus) лица, которое, не участвуя практически в процессе, одним своим присутствием и поведением привлекает сочувствие к той или другой стороне. , сидевший здесь же, рядом, поддержал мою горькую речь своими слезами, когда я, часто обращаясь к Марию, поручал ему его товарища и призывал его быть заступником за общую долю полководцев, то и это моление о жалости, и это воззвание ко всем богам и людям, к гражданам и союзникам было сильно лишь моими слезами и скорбью. А если бы все, что я тогда говорил, не было проникнуто этой моей собственной скорбью, речь моя вызвала бы не сострадание, а только смех.