Марк Цицерон - Об ораторе

(234) — О, это была шутка, — сказал на это Красс, — сам–то Катул говорит так, что ему пристало кормиться только амбросией [365] Амбросия — п ища богов, дающая им бессмертие. . Но послушаем–ка тебя, Цезарь, а потом перейдем к тому, что осталось сказать Антонию.

—Да мне–то осталось сказать совсем немного, — заметил Антоний, — однако, уже устав на пути своего трудного рассуждения, я передохну во время речи Цезаря, как в удачно подвернувшемся укрытии.

58. —Ох, боюсь я, — сказал Юлий, — ты сочтешь мое гостеприимство не слишком радушным: ведь не успеешь ты и закусить, как я тебя вытолкаю и выгоню опять на дорогу. (235) Однако, чтоб вас дольше не томить, я изложу покороче все, что я думаю об этом предмете в целом.

Предмет мой разделяется на пять вопросов: во–первых, что такое смех; во–вторых, откуда он возникает; в-третьих, желательно ли для оратора вызывать смех; в-четвертых, в какой степени; в-пятых, какие существуют роды смешного.

О первом вопросе — о том, что такое смех, как он возникает, где его место в нашем теле, отчего он возбуждается и так внезапно вырывается, что при всем желании мы не можем его сдержать, каким образом он сразу захватывает легкие, рот, жилы, лицо и глаза, — обо всем этом пусть толкует Демокрит [366] Демокрит назван, с одной стороны, как знаменитый ученый естествоиспытатель, с другой стороны, как традиционная фигура «смеющегося философа» (в противоположность Гераклиту, «плачущему философу»). , а к нашей беседе это не относится; но если бы и относилось, я все–таки не постыдился бы не знать того, чего не знают даже те, что притворяются знатоками.

(236) Второе, о чем спрашивается, то есть источник и, так сказать, область смешного, — это, пожалуй, все непристойное и безобразное; ибо смех исключительно или почти исключительно вызывается тем, что обозначает или указывает что–нибудь непристойное без непристойности.

Вызывать смех — это наш третий вопрос — для оратора, конечно, очень желательно: либо потому, что веселая шутка сама вызывает расположение к тому, кто шутит; либо потому, что каждого восхищает острота, заключенная подчас в одном–единственном слове, обычно при отпоре, но иной раз и при нападении; либо потому, что такая острота разбивает, подавляет, унижает, запугивает и опровергает противника или показывает самого оратора человеком изящным, образованным, тонким; но главным образом потому, что она разгоняет печаль, смягчает суровость, а часто и разрешает шуткой и смехом такие досадные неприятности, какие не легко распутать доказательствами.

(237) А вот в какой степени следует оратору применять смешное, — этот наш четвертый вопрос надо рассмотреть как можно тщательнее. Ибо ни крайняя и граничащая с преступлением бессовестность, ни, с другой стороны, крайнее убожество не поддаются осмеянию: злодеев мы хотим уязвить больнее, чем это можно сделать смехом, а убогих мы вовсе не желаем вышучивать, если только в них нету смешного тщеславия. А больше всего надо щадить уважение к людям, чтобы не сказать опрометчиво чего–нибудь против тех, кто пользуется общей любовью.

59.(238) Итак, в шутке первым делом надо соблюдать меру. Поэтому легче всего подвергается насмешке то, что не заслуживает ни сильной ненависти, ни особенного сострадания. Следовательно, предметом насмешек могут быть те слабости, какие встречаются в жизни людей, не слишком уважаемых, не слишком несчастных и не слишком явно заслуживающих казни за свои злодеяния; остроумное вышучивание таких слабостей вызывает смех. (239) Отличным предметом для подшучивания служит и безобразие и телесные недостатки [367] Сперва перечисляются объекты насмешки из категории «непристойного» (т. е. нравственно дурного), потом — «безобразного» (т. е. физически дурного), соответственно с разделением в § 236. ; но и тут, как и в других случаях, надо очень внимательно соблюдать меру. При этом рекомендуется избегать не только плоских, но, по возможности, и слишком соленых острот, дабы они не оказались ни шутовскими, ни гаерскими. Что здесь имеется в виду, мы сейчас лучше поймем, обратившись к различению родов смешного. (240) Существует ведь два рода остроумия, один из которых обыгрывает предметы, другой — слова. Предметы обыгрываются в том случае, если рассказывается какая–нибудь история, как, например, у тебя, Красс, в речи против Меммия [368] Гай Меммий — н ародный трибун 111 г., пылкий приверженец популяров; Саллюстий в «Югуртинской войне» вкладывает в его уста страстную речь против сената (ср. Б, 136). Красс мог выступать против него в 106 г. в речи о законопроекте Сервилия (см. прим. к § 223). Шутка имеет в виду сразу и разврат и вспыльчивость Меммия. — будто тот «искусал локоть Ларга», когда подрался с ним в Таррацине из–за подружки; рассказец не без соли, но все–таки целиком тобою выдуманный. Ты присочинил к нему и концовку, сказав, будто по всей Таррацине на всех стенах написаны были буквы ЛЛЛММ [369] Буквы ЛЛЛММ — в ероятно, сокращенный лозунг, предлагавший голосовать за какого–то кандидата на муниципальную должность; такие лозунги из одних заглавных букв найдены в Помпеях. Слова Ломает локоть … образуют ямбический стих. ; а на твой вопрос, что это значит, какой–то старый горожанин ответил: «Ломает Локоть Ларга Меммий Мерзостный». (241) Вы видите, как этот род остроумен, ловок, выгоден для оратора, будешь ли ты рассказывать правду, но только сдобрив ее каким–нибудь вздором, или же просто все выдумаешь. А достоинство этого рода в том, что ты преподносишь происшедшее так, что и характер человека, и речь, и вид предстают перед слушателями воочию, словно все это делается и происходит у них на глазах. (242) Предмет обыгрывается и тогда, когда смех вызывается передразниванием, вроде как у того же Красса: «Во имя твоего звания! Во имя вашего рода!» От чего другого могло рассмеяться собрание, как не оттого, что Красс передразнил вид и голос противника? А когда он добавил «во имя твоих изваяний [370] Изваяния — с м. прим. к § 225. Какого противника высмеивал Красс, неизвестно; может быть, того же Юния Брута, о котором говорится в § 223–225, или Домиция Агенобарба, своего коллегу по цензорству. !», да еще подчеркнул эти слова движением руки, мы еще сильнее рассмеялись. Такого же рода и знаменитое подражание Росция старику при словах «Тебе мои посадки, Антифон» [371] Тебе мои посадки — п олустишие из несохранившейся комедии: вероятно, обращение старого трудолюбивого отца к юноше–сыну. Фридрих и другие издатели включают в цитату и следующие слова: Тебе мои посадки, Антифон. Я чую старость (ямбический септенарий). . Я прямо слышу тут самое старость! Однако это род смешного более всего требует величайшей осторожности при использовании, если же подражание переходит меру, то становится неприличным, достойным гаеров и пересмешников. К передразниванию оратор должен прибегать украдкой, чтобы слушатель скорее догадывался об этом, чем видел; пусть он покажет этим свою врожденную скромность, избегая бесстыдства и непристойности и на словах и на деле.