Марк Цицерон - Об ораторе

60.(243) Итак, комизм предметов бывает двух видов: они уместны тогда, когда оратор в непрерывно шутливом тоне описывает нравы людей и изображает их так, что они или раскрываются при помощи какого–нибудь анекдота, или же в мгновенном передразнивании обнаруживают какой–нибудь приметный и смешной недостаток.

(244) Комизм речи, в свою очередь, возникает из какого–нибудь острого слова или мысли. Но как в предыдущем роде ни анекдоты, ни передразниванье не должны напоминать гаеров и пересмешников, так и тут надо оратору всячески избегать шутовского острословия. Чем иначе отличим мы от Красса, от Катула и от прочих приятеля вашего Грания [372] Глашатай Граний, знаменитый шутник, персонаж нескольких сатир Луцилия, упоминается и далее (§ 254, 281–282; Б, 160); ср. «За Планция», 30: «он не раз безнаказанно осыпал самыми ехидными шутками и Луция Красса и Марка Антония…». или моего друга Варгулу [373] Варгула ближе неизвестен. ? В самом деле, мне это еще не приходило в голову: оба они ведь остряки, а Граний больше всех. Пожалуй, главное отличие здесь в том, что мы не считаем своим долгом острить при любой возможности. (245) Вот вышел крошечного роста свидетель. «Можно его допросить?» — говорит Филипп. «Только покороче», — говорит председатель суда, которому некогда. «Не беспокойся, — ответил тот, — я допрошу крошечку». Разве не смешно? Но заседавший судья Луций Аврифик был еще поменьше ростом, чем сам свидетель; вот все и засмеялись на судью: и острота получилась совсем шутовская. И всегда, когда остроты, даже самые милые, могут обратиться не на тех, на кого ты хочешь, они все–таки по сути получаются шутовскими. (246) Так, наш Аппий, которому хочется слыть остряком, хотя он и без того остряк, тоже порою впадает в это недостойное шутовство. «Я поужинаю у тебя, — сказал он моему кривому другу Гаю Секстию, — тебе как раз одного не хватает». Эта острота — шутовская, он и Гая напрасно обидел, да и сказал лишь то, что можно сказать всякому кривому; такие, явно заготовленные, шутки совсем не смешны. А вот то, что ему не задумываясь ответил Секстий, превосходно: «Приходи, но только с чистыми руками».

(247) Вот такая уместность и сдержанность остроумия, вот такие умеренные и редкие остроты и будут отличать оратора от шута. Ибо то, что мы говорим, мы говорим со смыслом и не для смеха, а для пользы дела, тогда как шуты болтают целый день напролет и без всякого смысла. Когда Варгуле бросились на шею [374] Бросились на шею — ч тобы уговорить голосовать за Авла. Комизм шутки Варгулы в том, что «муха» (Муска) было родовое прозвище в той ветви рода Семпрониев, к которой принадлежали Авл и Марк. добивавшийся магистратуры Авл Семпроний и его брат Марк, зачем он крикнул рабу: «Мальчик, отгони мух»? Чтобы этому посмеялись? Вот, поистине, убогий плод большого дарования! Стало быть, нужен здравый смысл и чувство достоинства, чтобы решить, уместна шутка или нет. Вот чему нам хорошо было бы научиться! Но это может быть лишь даром природы.

Теперь рассмотрим вкратце, какого рода остроумие вызывает наибольший смех. Пускай остроумие, как мы его разделили, содержится или в предмете, или в слове; но веселее всего бывает людям, когда смех вызывается и предметом, и словом вместе. При этом, однако, не забывайте, что, какие бы источники смешного я ни упомянул, из этих же источников почти всегда можно вывести и серьезные мысли. Разница только в том, что серьезное отношение бывает к предметам достойным и почтенным, а насмешливое — к непристойным и даже безобразным. Так, одними и теми же словами мы можем и похвалить честного раба и над каким–нибудь негодным подшутить. Всем известна старинная шутка Нерона [375] Шутка Нерона — п о–видимому, имеется в виду консул 207 г., победитель Гасдрубала; Цицерон, вероятно, позаимствовал ее из «Изречений» Катона (см. § 271). о вороватом рабе: «Для него одного нету в доме ни замков, ни запоров [376] Ни замков, ни запоров — т очнее, «ни замков, ни печатей», в римских домах опечатывание кладовых, сундуков и пр. практиковалось шире, чем в наше время. ». То же самое, слово в слово, можно сказать и о хорошем рабе. (249) Здесь острота содержится в словах; но и все остальные также исходят из тех же источников. Вот что сказала мать Спурию Карвилию, который сильно хромал от раны, полученной в бою за отечество, и поэтому стеснялся показываться на людях: «Да покажись же, милый Спурий, пусть каждый твой шаг каждый раз напоминает тебе о твоих подвигах!» Это прекрасно и серьёзно. А то, что сказал Главкия хромавшему Кальвину: «Разве ты охромел? Ведь ты всегда хромал на обе ноги [377] Хромал на обе ноги — в подлиннике острота тоньше: «ubi vetus illud: num claudicat? at hic clodicat!» Т. е. «хромал на обе ноги» Кальвин всегда (он был подагриком — см. Б, 130), но раньше это обозначалось литературным словом claudicare, а с тех пор, как Кальвин перешел на сторону популяров, эта слово должно произноситься уже на плебейский лад: clodicare. Такие же каламбуры и в словосочетании «невежа — Невий» (Naevius — ignavus), «ко злу — козлу» (circumveniri — hirco veniri). Комментаторы отождествляют названного Невия с трибуном Марком Невием, привлекавшим Сципиона Старшего к суду в 185 г.; но, возможно, имеется в виду и комедиограф Гней Невий, о чьих нападках на Сципиона говорит Геллий (VII [VI], 8, 5). » — это насмешка. А ведь и то и другое исходит из одного и того же: из хромоты человека. «Что за невежа Невий!» — эти слова Сципиона суровы. «Зачем вести меня ко злу?» — эти слова Филиппа человеку, от которого дурно пахло, насмешливы. А ведь и то и другое основано на игре сходными буквами. (250) Самыми остроумными считаются, пожалуй, шутки, основанные на двусмысленности; однако даже они не всегда заключают в себе насмешку, но часто и нечто серьезное. Публий Лициний Вар сказал знаменитому Африкану Старшему, когда тот на пиру прилаживал к голове то и дело разрывавшийся венок [378] На пирах греки и вслед за ними римляне возлежали за столом в венках. Речь облысела — т . е. оскудела словами. : «Удивляться нечему: для такой головы венка не подберешь!» Это и похвально и почетно. Но такой же двусмысленностью будет и «У него и речь–то облысела!» Короче говоря, нет ни одного рода шутки, из которого нельзя было бы извлечь также и серьезного и важного.

(251) Не надо забывать, что не все потешное остроумно. Например, что может быть потешнее скомороха? Но потешен–то он только лицом, ужимками, [передразниванием [379] Передразнивание — в рукописях imitandis moribus, «передразниванием нравов», что выпадает из контекста — перечня чисто внешних комических черт. Поэтому одни издатели (в том числе Фридрих) считают эти слова глоссой, а другие исправляют их на imitandis motibus, «передразниванием жестов». Перевод дан сглаженный. ], голосом и самой, наконец, фигурой. Соль–то, пожалуй, в нем есть, но в пример он годится не для оратора, а для гаера. 62.Поэтому самый первый и самый смехотворный род комизма нам не подходит: он выводит на посмешище самодуров, суеверов, нелюдимов, хвастунов, дураков во всей полноте их характеров, тогда как мы, ораторы, над такими людьми только издеваемся, но личины их на себя не надеваем. (252) Другой род комизма — передразниванье; он очень потешен, но для нас допустим только украдкой и вскользь, иначе это будет неблагородно [380] Проводимое здесь размежевание остроумия «благородного» и «неблагородного» еще более обнаженно высказано Цицероном в трактате «Об обязанностях», I, 104: «Шутки бывают двоякого рода: с одной стороны, неблагородные, наглые, предосудительные, непристойные, с другой стороны, изящные, светские, остроумные, тонкие, какими изобилуют не только наш Плавт и древняя аттическая комедия, но и сочинения сократиков. Многие мужи также оставили много остроумных речений, так называемых «апофтегм», вроде тех, которые собраны старым Катоном. Поэтому нетрудно определить разницу между благородной и неблагородной шуткой: одна достойна человека благородного, который время от времени позволяет себе душевную разрядку, другая достойна разве что рабской души, которая для срамных предметов пользуется непристойными словами». . Третий — гримасничанье, нас недостойное. Четвертый — непристойность, нетерпимая не только в суде, но едва ли и за столом в порядочном обществе. Все эти приемы, неуместные для ораторского дела, мы должны отстранить — и тогда останутся только остроты, основанные, как я уже показал, или на предмете, или на слове. Если острота остается остротой, какими бы словами ты ее ни высказал, то она основана на предмете; если же с переменой слов она теряет всю свою соль, то юмор ее заключается в словах.