Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

О создатель всех форм, что, как ветер сквозной,
Сквозь все формы течет, не застыв ни в одной,—

Ты, с кем мой от любви обезумевший дух
Жаждет слиться! Да будет один вместо двух!

Пращур мой — этот сок, а Адам был потом.
Моя мать — эта гроздь с золотистым листом.

Тело — наш виноградник, а дух в нас — вино,
Породнившее всех, в сотнях тысяч — одно.

Без начала струя, без конца, без потерь,—
Что есть «после», что «до» в бесконечном «теперь»?

Восхваленье само есть награда наград,
И стихи о вине, как вино, нас пьянят.

Кто не пил, пусть глядит, как пьянеет другой,
В предвкушении благ полон вестью благой.

Мне сказали, что пьют только грешники.
Нет! Грешник тот, кто не пьет этот льющийся свет.

И скиталец святой, и безгрешный монах,
Опьянев от него, распростерлись во прах.

Ну, а я охмелел до начала всех дней
И останусь хмельным даже в смерти своей.

Вот вино! Пей его! Если хочешь, смешай
С поцелуем любви, — пусть течет через край!

Пей и пой, не теряя священных минут,
Ведь вино и забота друг друга бегут.

Охмелевший от жизни поймет, что судьба —
Не хозяйка его, а всего лишь раба.

Трезвый вовсе не жил — смысл вселенский протек
Мимо губ у того, кто напиться не мог.

Пусть оплачет себя обнесенный вином —
Он остался без доли на пире земном.

О, аромат, повеявший с востока,
Пьянящий сердце тонкий аромат!
Он рассказал, что где-то у потока,
Склонившись, ивы гибкие стоят.

И там, где ветки тихо шелестели,
Там, где плескалась темная вода,
Любимая, укутанная в зелень,
Склоняя стан, стояла у пруда.

О аромат, донесшийся с востока!
Ты точно вестник из далеких стран,
Ты — как напев и зов ее далекий
И зыбкий облик, спрятанный в туман.

Пьянеет сердце, и мутнеет разум,
И все лицо мое в потоках слез.
О запах трав, о ветр с лугов Хиджаза,
В какие дали ты меня унес!

Я ослабел, я пьян от аромата,
Готов как мертвый на землю упасть.
Я до нее любил других когда-то,
Но с чем сравниться может эта страсть!

О путник, задремавший на верблюде,
Скрестивши ноги на своем седле!
Когда вдали виднеться будет Тудих,
С холмов Урейда поверни к скале.

И пусть тебя сопровождает благо —
Найди в ущелье отдаленный кров,
Где день и ночь в камнях струится влага
И ветки ив трепещут у шатров.

Там у воды, под ивой тонкорукой,
За острых копий черною стеной —
Та, что щедра на горькую разлуку,
А на свиданье так скупа со мпой.

Зачем нужна ей грозная охрана?
Она моей душой защищена,—
Сама наносит гибельные раны
И равнодушья к гибнущим полна.

Не умерев, приблизиться нельзя к ней.
Но что мне смерть, когда в единый миг
Свиданья с ней все помыслы иссякли
И я вершины всех надежд достиг?

Она, меня на гибель посылая,
Верна. Грозя, оказывает честь.
Ее жестокость я благословляю,
Ее обман — душе благая весть.

О, этот образ выше разуменья,
И если он не явится во сне,
То я умру от жажды и томленья.
Ведь наяву его не встретить мне!

Моя любовь сильней, чем страсть Маджнуна {313} 313 Маджнун — арабский поэт (см. прим. на стр. 701) (см. «Послесловие» — верстальщик). .
Кого сравню с возлюбленной моей?
Как блекнут звезды перед ликом лунным,
Так Лубна с Лейлой {314} 314 Лубна и Лейла — образы «прекрасных дам» из узритской лирики, в которых были влюблены поэты Кайс ибн Зарих (около 700 года) и Кайс ибн аль-Мулаввах (Маджнун). блекнут перед ней.

Едва поманит блеск, едва повеет
Благоуханье, — о, как грудь полна! —
В какие выси я иду за нею!
Я — небеса. Она во мне — Луна.

Она, в подушках рук покоясь, тонет
И вновь встает, чтоб, продолжая путь,
Из этих жарких вырвавшись ладоней,
Взойти в душе, в глазах моих блеснуть.

Весь Млечный Путь — бессчетных слез горенье,
А молния — огонь души моей.
О нет, любовь — не сладкое волненье,
А горечь мук и искус для людей!

Я создан для любви. Но что за сила
Меня в такое пламя вовлекла?
Она сегодня сердце опалила,
А завтра жизнь мою сожжет дотла.

О, если б смог какой-нибудь влюбленный
Снести хотя бы малость, только часть
Моих мечтаний и ночей бессонных,
Его вконец бы истощила страсть.

Я истощен. И сердца не излечат
Те, кто меня за боль мою корят.
О, как жалки благоразумья речи,
Когда блеснет ее мгновенный взгляд!

Иссякла сила, кончилось терпенье,
И вот победу празднует беда.
Я худ и слаб, я стал почти что тенью,
Исчез из глаз, как в облаке звезда.

И жажду своего уничтоженья,
И впадины моих поблекших щек
Горят, когда в часы ночного бденья
Кровавых слез бежит по ним поток.

В честь гостя — в честь великого виденья
Я в жертву сон и свой покой принес.
Глаза — два жертвенника, и в немом моленье,
Как жертвы кровь, стекают капли слез.

Когда б не вздох и этих слез кипенье,
Я б весь исчез, не я живу, а страсть.
О, помогите! Лишь глоток забвенья!
Забыться сном, в небытие упасть!

Когда-то… (О, какой далекий вечер!)
Мы шли вдвоем. Холмов виднелся ряд.
Она меня дарила тихой речью,
Как будто возвела на Арафат {315} 315 Арафат. — См. прим. к стр. 191 (см. коммент. 125 — верстальщик) . .

Но луч погас — и нет ее. Бесшумный
Кивок один — и плещутся листы…
Безумным станет здесь благоразумный,
И трезвый — пьяным, — Каба {316} 316 Каба (Кааба). — См. прим. к стр. 485 (см. коммент. 285 — верстальщик) . красоты!

О, этот блеск, как краток он и ярок!
Улыбка, вдруг раздвинувшая мрак,—
Моим глазам, моей душе подарок!
Мгновенье света — твой великий знак!

Пронзивший небо росчерк дальних молний,
Голубки голос, взволновавший грудь,—
Каким восторгом душу мне наполнив,
Они к тебе указывают путь!

Но где ты, где? Опять меж нами — дали.
О, сколько их — пустынь, долин и рощ?.
Я смелым слыл, но как ненужны стали
Былая смелость и былая мощь!