Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Все словно бы рядом, но это всегдашний мираж:
И пальмы, и люди, и груды лежащих поклаж.

Все так далеки, а пустыня окрест горяча,
Они на чужбине кочуют у чудо-ключа.

Я ветер восточный спросил: «О, скажи, задувавший с утра,
Где встретил ты их — на пути или возле шатра?»

И ветер ответил: «Они на вершине холма
Поставили нынче свои кочевые дома.

Они над любимой раскинули полог цветной,
Чтоб ей не во вред оказался полуденный зной.

Верблюдов усталых уже разгрузили они.
А ты собирайся! Седлай! Разыщи! Догони!

Когда же устанешь гостить по заезжим дворам,
Когда поплутаешь по долам, пескам и горам,

Тогда их стоянку почует замученный конь —
Увидишь костер их, похожий на страсти огонь.

Седлай! Собирайся! Ты страстью великой объят.
А страхи пустыни пред нею беспомощней львят!»

Там, где в былые дни я ублажал прелестниц,
Ни кровли, ни двора, ни галерей, ни лестниц,—

Лишь пустота и стон, и стены обвалились…
А в прежние года здесь пели, веселились…

Но караваи ушел, и я не знал об этом.
Не знали и они, что связан я обетом

Не забывать их, звать, стремиться в их пороги.
Так будь, моя любовь, им проводник в дороге,

И в час, когда в степи поскачут под ветрами,
И в час, когда в шатрах устелют пол коврами.

Поставь они шатры среди сухой долины —
И травы зашумят, и закричат павлины,

И зацветет досель пустынная округа,
И станет их привал благоуханней луга.

Но стоит им уйти — и место обратится
Кладбищем для того, кто сердцем к ним стремится.

Из-за томной, стыдливой и скромной я тягостно болен.
Вы сказали о ней — я утешен, польщен и доволен.

Стонут голуби горько в полете крутом и прощальном;
Их печали меня навсегда оставляют печальным.

Мне дороже всего это личико с мягким овалом,
Среди прочих красавиц сокрыто оно покрывалом.

Было время, глядел я влюбленно на это светило,
Но оно закатилось, и душу печаль помутила.

Вижу брошенный угол и птиц, запустения вестниц;
Сколько прежде в шатрах я знавал полногрудых прелестниц!

Жизнь отца своего я отдам, повинуясь желанью,
Повинуясь пыланью, в душе моей вызванном ланью.

Мысль о ней в пламенах, осиянная сказочным светом.
Разгорается свет — и пылание меркнет при этом…

О друзья, не спешите! Прошу вас, друзья, не спешите!
У развалин жилища ее — вы коней вороных придержите!

Придержите, друзья, скакуна моего за поводья,
Погорюйте со мною, друзья дорогие, сегодня!

Постоимте немного, оплачем мою неудачу,
Или лучше один я свою неудачу оплачу!

Словно стрелы каленые, выстрелы яростной страсти,
И желания меч порассек мое сердце на части.

Вы участьем меня, дорогие друзья, подарите,
Вы отчасти хоть слезы мои, дорогие друзья, разделите!

Расскажите, друзья, расскажите о Хинд и о Лубне!
О Сулейме, Инане и Зейнаб рассказ будет люб мне.

А потом, когда станем блуждать, как блуждали доселе,
Расскажите о пастбищах тех, где резвятся газели.

О Маджн уне и Лейле скажите, мое утоляя пыланье,
Расскажите о Мейй, и еще о злосчастном Гайляне.

Ах, сколь длительна страсть к той — которой стихов моих четки,
Россыпь слов, красноречье и доводы мудрости четкой.

Родовита она, ее родичи царского сана,
Властелины великого града они Исфахана {380} 380 Исфахан — город в Иране. .

Дочь Ирана она, и отец ее — мой же учитель.
Я же ей не чета — я пустынного Йемена житель.

И отсюда тревожность моя и счастливых минут невозможность;
Мы неровня друг другу — мы просто противоположность.

Если б ты увидал за беседою нас, в разговорах,
Где друг другу мы кубки любви подносили во взорах,

Где в беседе горячечной, пылкой, немой, безъязыкой
Наша страсть оставалась взаимной и равновеликой —

Был бы ты поражен этим зрелищем дивным и странным,
Ведь в глазах наших Йемен соединился с Ираном!

Нет, не прав был поэт, мне, наследнику, путь указавший,
Нет, не прав был поэт, в достославное время сказавший:

«Кто Канопус с Плеядами в небе высоком поженит?
Кто порядок всегдашний в чертогах небесных изменит?

Вековечный порядок незыблем, един и всевремен:
Над Ираном — Плеяды, Канопуса родина — Йемен».

В Сахмад веди, погонщик, дорога туда не долга,
Там тростники зеленые и сладостные луга,
Яркая молния в небе сверкает жалом клинка,
Утром и вечером белые скопляются облака.
Песню запой, погопщик, в песне этой воспой
Стыдливых дев длинношеих, сияющих красотой.
В черных глазах красавиц черный пылает свет,
Каждая шею клопит, словно гибкую ветвь.
Каждая взглядом целит — не думай сердце сберечь!
Ресницы — острые стрелы, взгляд — индостанский меч.
Шелка тоньше и мягче, белые руки нежны —
Алоэ и мускусом пахнут, как у индийской княжны.
Заглянешь в газельи очи — грусть и влажная тьма,
Их черноте позавидует даже сурьма сама!
Чары их столь убийственны, столь карминны уста!
В ожерелья надменности убрана их красота!
По одной из красавиц желанья мои не милы.
Она холодна к человеку, сложившему ей похвалы.
Черным-черны ее косы, каждая — словно змея;
Они следы заметают, а это — стезя моя…
Аллахом клянусь, я бесстрашен и презираю смерть!
Единственное пугает — не видеть, не ждать, не сметь.

Мы в долине повстречались меж отвесных скал,
Придержи верблюда — пройден трудный перевал;

Милой больше не воротишь — был и минул шквал,
Туча молнию метнула, гром отрокотал.

Здесь приют, а свет слепящий — молнии кинжал,
Здесь цветы — что самоцветы: лал, опал, коралл;

Мягки травы тут, а ветер выше всех похвал,
Веселись и услаждайся, раздувай мангал.

Вот и волк степной волчиху сладостно позвал,
Вот в ответ с деревьев грянул звонких птиц хорал.