Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Смогу ли жажду я утолить давних моих стремлений
На легком танцующем скакуне с уздою в горячей пене?

Быть может, мучительный этот жар развею в дальних походах:
Пусть меч и седло исцелят меня — не этот постылый отдых.

Где б ни теснила меня судьба, я прочь вырывался оттуда,
Как вышибает пробку вино, чтоб вырваться из сосуда.

Вот так покидал я друзей не раз, даже не распростившись,
Вот так оставлял полюбившийся край, даже не поклонившись.

Мой врач говорит: «Ты что-нибудь съел, желудок твой не в порядке,
Как видно, в питье или пище твоей — источник злой лихорадки».

Не в силах понять медицина его, что я — словно конь горячий,
Который от долгой сытной пастьбы станет слабее клячи.

Я — конь, что привык с храбрецами скакать, земли почти не касаясь,
Из облака в облако пыли густой, из битвы в битву бросаясь.

И вот прекратилась бурная жизнь: сняли узду и сбрую,
И конь занедужил лишь оттого, что дни уходят впустую.

Но пусть я от этих мук ослабел — терпенье не ослабело,
И пусть источник сил оскудел — решимость не оскудела.

Я выжить хочу, от недуга спастись, хоть и не спасусь от судьбины,
И если избегну кончины одной, то лишь для другой кончины.

Живи, наслаждайся явью и сном, но только не тешься мечтою,
Что ждет тебя безмятежный сон под пыльной могильной плитою.

Нет, смерть — не бодрствованье, не сон, а третье из состояний,
И смысл его не похож на смысл ни снов твоих, ни деяний.

Доколе мы будем во мраке ночном со звездами вдаль стремиться?
Ведь нет ни копыт, ни ступней у звезд — легко им по небу катиться.

Наверно, и веки у звезд не болят, бессонница им не знакома,
А путник не спит, ночуя в степи, вдали от родного дома.

Солнце загаром лица чернит моих провожатых смелых,
Но не очернить ни правды моей, ни этих кудрей поседелых.

А ведь одинаково стали б черны и правда наша и лица,
Если бы за справедливостью нам к судьям земным обратиться.

Я не жесток, но верблюдиц бью, — хочу, чтоб они умчали
Тело мое — от жестоких мук, сердце — от злой печали.

Их ноги передние я подгонял задними их ногами,
А из Фустата {215} 215 Фустат — город в Египте, основанный арабами-завоевателями в 630 году и близ которого впоследствии возник Каир. на быстрых конях погоня спешила за нами.

Неслись меж Аламом и Джаушем {216} 216 Алам и Джауш — горы в Северной Аравии. мы, летящей стрелы быстрее,
А вражьи кони мчались вослед, как страусы, вытянув шеи.

Гоним верблюдиц мы, за спиной недругов злобных чуя,—
Спорят сейчас удила их коней и наших верблюдов сбруя.

Бесстрашные витязи скачут со мной, — тревогам походов дальних
Рады их души, как игроки — падению стрел гадальных.

А стоит чалмы запыленные снять воинам закаленным —
Дивишься их черным, курчавым чалмам, природою сотворенным.

Блистают белые их клинки: сражают, кого ни встречают,
Врагов на верблюдах, врагов на конях в постыдный бег обращают.

Чего никакому копью не достать, копье их достать сумеет,
И все-таки им не достичь того, что мыслями их владеет.

В бою беспощадны, свирепы они, как во времена Джахилийи {217} 217 Джахилийя — время «неведения» божественного закона, то есть доисламское время. ,
Но дух, как в Священные Месяцы {218} 218 Священные Месяцы — четыре месяца мусульманского календаря, зу-ль-када, зу-ль-хиджжа, аль-мухаррам и раджаб, в период которых в древней Аравии запрещались межплеменные войны. , чист, безгрешны сердца молодые.

Они обучили копья свои, вовек не владевшие речью,
Вторить пронзительным крикам птиц, клюющих плоть человечью.

Верблюдицы мчатся, их губы белы, их ноги в рубцах кровавых,
Одежды же всадников зелены от скачки в высоких травах.

Стегаем верблюдиц мы, в тяжком пути мучимся с ними вместе —
От свежих источников, сытных трав стремимся к источникам чести.

Но где их найдем? Лишь одна душа нам путь указать могла бы —
Та, по которой мы все скорбим — арабы и не арабы.

Нет в мире другого Абу Шуджи {219} 219 Абу Шуджа — имя египетского военачальника Фатика, друга аль-Мутанабби, смерть которого поэт оплакивает. , и не к кому нам стремиться,—
Ему ни один из людей на земле в преемники не годится.

Величье, которому мы средь живых подобья не находили,
Стало подобьем всех мертвецов, покоящихся в могиле.

И вот я в пути — словно друга ищу и словно в утрату не верю,
И мир увеличить уже ничем не сможет мою потерю.

По-прежнему заставляю я верблюдов смеяться сердито
При виде тех, к кому по пути они натрудили копыта.

От идола к идолу путь я держу, — но идол хотя бы безгрешен,
А кто же из идолов этих живых в деяньях дурных не замешан?

Но вот возвращаюсь, и верный калам {220} 220 Калам — тростниковое перо. твердить начинает упрямо:
«Слава мечу, нет славы перу! — слышу я голос калама.—

Сначала, что надо, мечом напиши, а после строчи, что угодно,—
А если ты этого не поймешь, пройдет твоя жизнь бесплодно!»

Ты правду сказало, мое перо, приемлю твое наставленье,
Мечам мы как слуги, и взяться за меч — лишь в этом мое исцеленье.

Тому же, кто верит, что прав своих и без меча добьется,
На каждый вопрос, «сумел ли достичь?», ответить лишь «нет» придется.

Решил кое-кто, что бессилье меня с властителями сближает,
Ведь близость с великими мира сего всегда подозренья рождает.

Как нам справедливости недостает и как глубоки заблужденья,—
Они разделяют даже людей единого происхожденья!

Уж если и приходить к царям, то не сгибаясь в поклоне —
Врываться к ним с мечом боевым, словно приросшим к ладони.

И пусть он будет из тех мечей, что смело выносят решенья
И смертельном споре того, кто мстит, с тем, кто страшится мщенья.

Мы их рукояти от власти владык старались сберечь недаром,—
Не назовешь ни один их удар бесцельным иль подлым ударом.