Японские легенды о чудесах

Читатель уже привык все связанное с Японией соотносить с чем-то необычайным и даже экзотическим. Это особенно касается средневековой литературы Японии, известной у нас прежде всего по произведениям аристократов эпохи Хэйан (794—1184) [1] См. Сэй-сёнагон. «Записки у изголовья». М., 1975; «Две старинные японские повести». М, 1976; «Исэ моногатари». М., 1979; «Ямато-моногатари». М., 1982. Фрагменты из некоторых произведений аристократической повествовательной литературы приведены также в книгах: Н. И. Конрад. «Японская литература в образцах и очерках». Л., 1927; «Восток», сборник первый. М.—Л., 1935; «Классическая проза Дальнего Востока». М., 1975. . Спору нет, проза, принадлежащая кисти Сэй-сёнагон или же Мурасаки, действительно достаточно уникальна для своего времени по точности передачи тончайших душевных переживаний, разомкнутости и свободе композиции. «Крупный план» этой прозы позволяет говорить о ее «кинематографичности». Однако аудитория произведений аристократов, а точнее аристократок (ибо основные произведения хэйанской литературы Японии написаны женщинами), была чрезвычайно узкой и ограничивалась высшей знатью столичного Хэйана (современный Киото). Мужчины же занимались делами государственными и описание окружающего их мира и быта почитали несерьезным. Возможно, именно в откровенной «непубличности» произведений аристократок и заключается секрет популярности их творчества среди значительной части западной интеллигенции, пресытившейся тоталитарными формами мышления XX в.

Однако наряду с этим существовала и совершенно другая, «духовная», по преимуществу буддийская, литература, монолитно связанная с фольклорным творчеством и коллективными формами мышления. Каждый, кто знаком с народными формами культуры европейского раннего средневековья, тонко и своевременно проанализированными в недавно вышедшей в свет книге А. Я. Гуревича «Проблемы средневековой народной культуры» (М., 1981), несомненно, будет поражен сходством, иногда почти текстуальными совпадениями с аналогичными памятниками народного христианства европейского раннего средневековья. Сходство распространяется и на достаточно парадоксальный, с точки зрения современного человека, способ записи: и в Европе, и в Японии народные легенды при фиксации переводились на другой язык (латинский и китайский). Таким образом, будучи записанным, фольклор «легализуется» и попадает в разряд «серьезной литературы». Это делало его доступным для потенциально неограниченной аудитории. Разумеется, слово «литература» применимо к средневековым легендам, преданиям и житиям лишь с очень существенными оговорками прежде всего потому, что для средневековых их читателей и слушателей они не имели никакого отношения к fiction (выдумке). Понятие авторства было также достаточно своеобразно. «Авторство» тех, кто записывал народные легенды (а это были мужчины —монахи и чиновники, причем нередко весьма знатного происхождения), заключалось прежде всего в выборе из множества циркулировавших в устной (а впоследствии и письменной) форме сюжетов именно тех, которые подлежали фиксации именно в данном произведении, а также в некоторой, по-видимому, не слишком значительной «литературной» обработке оригинальных сюжетов.

Читателю следует иметь в виду, что интересующая нас литература — это литература неофициальная. В силу того что социальная стратификация в то время была еще недостаточно выражена, а также ввиду неполноты имеющихся в руках исследователя данных далеко не всегда удается описать особенности представлений каждой из выделяемых исторической наукой общественных групп, но противопоставление официального и неофициального (на основе рассмотрения литературного материала) выявляется достаточно рельефно. Причем на ранних этапах сосуществования официальной и неофициальной литератур различие между ними зачастую состоит не столько в неодинаковой трактовке тех или иных явлений, сколько в несовпадении объектов описания. Не совпадают поэтому и их жанры. Государство пытается монополизировать право па порождение и фиксацию правовых, исторических (квазиисторических), мифологических и некоторых других текстов, ставя перед собой задачу обеспечить интеграцию государства (основной жанр — летопись), а в неофициальной письменно зафиксированной традиции одно из основных мест занимает проблема человека как носителя этических норм, интегрирующих его самого (основной жанр — буддийские легенды и предания).

Разумеется, в кратком предисловии к еще более кратким преданиям, которые выносит переводчик на суд читающей публики, невозможно даже мимоходом коснуться всех вопросов, возникающих при знакомстве со средневековой «духовной» литературой. Поэтому мы постараемся ограничиться рассмотрением одной, но, вероятно, самой главной проблемы — проблемы человека, его мироощущения и идейных поисков.

Но сначала о трех источниках, послуживших материалом для этой книги. Итак, перед нами «Записи о стране Японии и чудесах дивных воздаяния прижизненного за добрые и злые дела» («Нихон гэмпо дзэнъаку рёики», или сокращенно, «Нихон рёики», составлены на рубеже VIII—IX вв., 3 свитка, 116 историй) [2] Перевод пяти историй см.: Л. Н. Мещеряков. «Легенды из “Нихон рёики"». — «Народы Азии и Африки». 1981, № 3. ; «Записи о вознесении в Край Вечной Радости» («Одзё гокуракки», конец X в., 1 свиток, 42 истории) и «Записи о чудесах “Сутры лотоса" [3] Санскр. «Саддхарма-пундарика сутра» один из основных священных текстов буддизма Великой Колесницы (махаяны). , сотворенных ею в великой стране Японии» («Дайнихонкоку хокэкё кэнки», сер. XI в., 3 свитка, 129 историй) [4] Два последних памятника на русский язык не переводились. Несколько легенд из более поздних буддийских сборников были переведены В. С. Сановичем и Т. И. Редько, см. «Восточный альманах». Вып. 1. М., 1973; «Классическая проза Дальнего Востока». М., 1975. Многие вопросы, связанные с развитием буддийской прозы в Японии, рассмотрены Г Г Свиридовым в книге «Японская средневековая проза сэцува». М., 1981. . «Нихон рёики» принадлежит кисти монаха Кёкая; истории «Одзё гокуракки» записаны мелким чиновником Ёсисигэ-но Ясутанэ (принявшим впоследствии постриг иод именем Дзякусина); автор «Хокэ кэнки» — монах Тингэн.

Как говорилось выше, применительно к раннесредневековым легендам еще невозможно говорить об авторстве в полном смысле этого слова. Составители и не претендовали на него. Кёкай утверждал, что он лишь передает рассказы людей: Ясутанэ ссылается на летописи и жития как на источник своих записей, а Тингэн обосновывает необходимость своего труда по сведению преданий о «Сутре лотоса» в одной книге тем, что «в исторических сочинениях найти их затруднительно, а в передаче людей они легко утрачиваются».