Жозеф Бедье - Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика

§ 497. Еще он рассказал нам о великой диковинке, которую увидел во время пребывания в их войске: когда помер один знатный [куманский] рыцарь, ему вырыли в земле огромную и широкую яму…

Конечно, выражение «огромная и широкая яма» может отчасти передавать удивление Филиппа де Туей по поводу несколько больших размеров этой могилы в сравнении с известными ему христианскими захоронениями. Но все же погребальная конструкция, предназначавшаяся для знатного половца, которого, вероятно, снабдили немалым количеством вещей, его живого слуги и живой лошади, должна была быть достаточно просторной. И действительно, некоторые могилы половецкой знати довольно велики. Так, яма с заплечиками из Чингульского кургана второй трети XIII в. (Запорожье), в которой, по-видимому, был похоронен один из половецких ханов (Тигак?), по верху имела размеры 4,35 х 2,1 м и глубину 5 м [920].

…и, преблагородно украшенного, усадили его на стул…

Эту фразу можно было бы истолковать и так, что знатного кумана похоронили на стуле в сидячем положении, поскольку далее не сказано, что перед тем, как опустить в яму, его сняли со стула. Однако сидящие погребения практически не отмечены археологами у тюркоязычных кочевников Евразии эпохи средневековья. О чем же в таком случае поведал своему королю Филипп де Туей?

Обратимся к сравнительным материалам. В китайской династийной хронике «Чжоу шу», содержащей сведения о погребальных и поминальных обрядах знати Первого Тюркского каганата, сообщается: «Когда один из них умирает, труп ставится на возвышении в юрте…» [921]. В «Вэй шу» говорится о «захоронениях» гаоцзюй (уйгуров): «Во время похорон для умершего копают яму, сажают в нее труп, расправляют руки, вставляют в них растянутый лук, опоясывают умершего мечом и зажимают подмышкой копье, делая все так, словно труп живой, яму не засыпают» [922]. С. Г. Кляшторный и Д. Г. Савинов очертили археологический контекст (тесинские «головы» — таштыкские маски — средневековые каменные изваяния) этих довольно странных свидетельств письменных источников, и пришли к выводу, что у древних тюрков существовала традиция использования в ритуальных целях «манекена» или самого тела умершего, которое не столько «ставилось», сколько усаживалось в специально отведенных для этого культовых помещениях [923]. В свете такой идеи становится более понятным сообщение Ахмеда ибн Фадлана о посмертных обрядах у тюрков-огузов: «А если умрет человек из их [числа], то для него выроют большую яму в виде дома, возьмут его, наденут на него его куртку, его пояс, его лук… и положат в его руку деревянный кубок с набизом, оставят перед ним деревянный сосуд с набизом, принесут все, что он имеет, и положат с ним в этом доме. Потом посадят его в нем, и дом над ним покроют настилом и накладут над ним нечто вроде купола из глины» [924]. Может быть, в этом смысле следует воспринимать сведения Иоанна де Плано Карпини 1245 г. о некоторых погребальных обычаях монголов: «А когда он [уже] мертв, [то], если он из менее важных лиц, его хоронят тайком в степи там, где они решат. А хоронят его вместе с одним из жилищ, сидящим посреди него, и ставят перед ним [низкий] стол и маленький ящик, полный кусков мяса, и чашу кобыльего молока» [925](Liber Tartarorum yIII. 12; ср. с параллельным пассажем из донесения брата Бенедикта Поляка [926]). Таким образом, рассказ Филиппа де Туей является единственным западным свидетельством о наличии у куманской знати на Балканах архаического предпогребального ритуала, восходившего к древнетюркской эпохе и включавшего в себя в качестве одного из элементов усаживание парадно разодетого мертвого тела. Не исключено, что этот, в норме длительный, ритуал, являвшийся, по сути, первым этапом поминок (проводов души), был сокращен под влиянием экстраординарной ситуации в орде куманов (см. далее), либо же Филипп де Туей наблюдал только его завершение. Интересная параллель данному ритуалу, возможно, содержится в киргизском эпосе «Манас» (цикл «Поминки по Кокетею») [927].

…и с ним положили наилучшую лошадь, какая у него была…

Захоронение с умершим коня, который в этом мире доставлял к могиле тело, а в ином, согласно распространенным воззрениям, продолжал послушно носить своего хозяина, было общим местом погребальной обрядности тюркоязычных кочевников в эпоху средневековья [928]. Данная черта ритуала менялась от одного народа к другому и во времени. Исследователями установлено, что в Восточной Европе для двух половецких (вторая половина XI–XII в.; конец XII — начало XIII в.) и ордынского (середина XIII–XIV в.) хронологических периодов характерны захоронения целых лошадиных туш [929], а также чучел коня с ногами, отчлененными по коленный сустав или выше [930]. Первая разновидность захоронений, по-видимому, особенно свойственна погребениям половецкой знати. В упомянутом Чингульском кургане вокруг могилы было разложено пять взнузданных и оседланных коней [931].

В рассказе Филиппа де Туей обращает на себя внимание свидетельство о захоронении живой лошади. Однако и этому кажущемуся совершенно невероятным действию обнаруживаются соответствия, например, в погребальной обрядности чжурчженей (см. далее). По-видимому, несмотря на все практические затруднения, захоронение неубитых животных было все же возможным, поскольку их помещали в могилы вместе с живыми слугами знатных умерших.

…и самого лучшего его воина, живого.

Судя по историческим источникам, в Средние века принесение в жертву людей при погребальных и поминальных обрядах по случаю смерти знатных персон было довольно широко распространено у тюркских и монгольских народов, а также у других народов степи [932]. Чаще всего смысл человеческой жертвы, насильственной или добровольной, состоял в необходимости продолжения в мире ином свойственных этому миру универсальных отношений социальной подчиненности (господин-слуга). В этом же семантическом ряду находится обычай установки у поминальных храмов каганов и других представителей племенной аристократии Второго Тюркского каганата (689–744 гг.) рядов вертикальных камней-балбалов. Как показал анализ употребления слова balbal в древнетюркской рунике, такие камни воплощали души убитых врагов и являлись символической жертвой-даром, приносимой покойному его родственниками и подданными [933].

Обилие упоминаний о человеческих жертвоприношениях у тюрков и монголов в письменной традиции диссонирует со скудостью вещественных свидетельств на этот счет. Тем не менее редкие археологические подтверждения подобной ритуальной практики имеются. Например, у половцев жертвоприношение людей абсолютно достоверно зафиксировано в святилище с каменной статуей середины XII — начала XIII в., открытом у с. Бешпагир Ставропольского края [934]. Возможно, человек был принесен в жертву хану, погребенному в Чингульском кургане [935].