Жозеф Бедье - Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика

Эпизод с «посланиями» наиболее странный во всем рассказе. По его поводу П. Голдин ограничивается замечанием, что здесь мы имеем дело с уникальным свидетельством грамотности ( literacy ) среди куманов в XIII в. [946]Пока не вполне ясно, правомерна ли такая интерпретация. Достоверные свидетельства о половецкой грамотности относятся только к следующему столетию [947]. Однако сам факт отправки «посланий», несомненно, яркий пример использования текста в качестве амулета. Такая практика распространена с глубокой древности в разных культурах и характерна для погребальной обрядности. В «посланиях» говорится, что «знатный рыцарь» был достойным мужем, хорошо служил «великому королю куманов»; «великий король» также просит «первого короля» вознаградить воина за службу своему господину, «знатному рыцарю». Обращает на себя внимание близость содержания «посланий», распространенному в России формульному неканоническому тексту аналогичного назначения — так называемому письму св. Николаю/Петру (в просторечье — «пропуску» или «подорожной»), которое зачитывали и вкладывали в правую руку умершего перед похоронами. Дипломат из Гольштейна Адам Олеарий (30-40-е гг. XVII в.) цитирует текст такого письма: «Мы нижеподписавшиеся, Патриарх или Митрополит, священник города… исповедуем и свидетельствуем сим, что податель сих наших писем всегда жил у нас как истинный христианин, исповедующий греческую веру; и хотя он иногда и грешил, он покаялся в своих грехах, и посему получил отпущение грехов: что он почитал Бога и святых; что он молился и постился в часы и дни, установленные Церковью, со мной, своим духовником, он во всем примирился, так что у меня нет причин осуждать его или отказывать в отпущении грехов. Как свидетельство этого мы дали ему настоящее удостоверение, которое он может показать, чтобы св. Петр мог открыть перед ним двери вечного блаженства» [948].

Приведенный текст представляет собой как минимум бесспорную культурно-типологическую параллель загадочным половецким «посланиям», не оставляющую никакого сомнения в том, что последние не могли быть просто выдуманы Филиппом де Туей. Однако не кроется ли за этой функциональной и содержательной близостью двух текстов нечто большее, чем просто отдаленное («конвергентное») сходство между языческим половецким и христианским погребальным обрядом, глубоко проникнутым «реминисценциями язычества»? Б. А. Успенский указывает, что наиболее ранние свидетельства о письме св. Николаю дают Киево-Печерский патерик и «Житие Александра Невского» [949]. Подчеркнем, что упоминания об этом обычае («письме», «молитве», «духовной грамоте») аутентичны для первоначальных редакций названных литературных памятников и, следовательно, четко фиксируют его бытование на Руси не позднее первой трети XIII в. [950], т. е. в тот исторический период, когда на Балканах происходили описанные Жуанвилем события. Уже одно это примечательное хронологическое совпадение наводит на мысль о возможном непосредственном влиянии христианского погребального обряда на половецкий. Такое предположение тем более вероятно, если учесть, что куманы, к которым прибыло посольство латинян, вполне могли выходцами из орды Котяна. Как известно, этот хан, выдав свою дочь замуж за Мстислава Удалого, прочно породнился с галицкими князьями и его половцы до переселения в Венгрию, по-видимому, находились в тесном контакте с юго-западными областями Руси [951]. Впрочем, источником предполагаемого культурного воздействия не обязательно должна была выступать Русь. Как верно замечает В. Ф. Райан, обычай снабжать умершего письмом к св. Николаю, вопреки мнению Б. А. Успенского [952], вряд ли представлял собой исключительно русское явление. В новое время тексты подобные данному «письму» (бреве, Schutzbriefen — «охранные грамоты») существовали и в Западной церкви [953]. Вот почему поиск следов аналогичного обычая в Византии, Болгарии или Венгрии, где его в XI–XIII вв. могли тем или иным конкретным способом воспринять пребывавшие там половцы, по-видимому, не лишен перспективы.

Конечно, необходимо отметить и отличия христианского обычая от его предполагаемой языческой «реплики». Существенно, что у «письма» разные «адресаты». В первом случае — это один из наиболее почитаемых святых, во втором — мифологизированный половецкий предок. Менее значимым кажется некоторое отличие самой формы ритуальных действий, а именно, вложение письма в руку усопшего у христиан и его отправление в иной мир со слугой у куманов.

Когда это было исполнено, они опустили [его] в яму с его господином и живой лошадью; а потом закрыли отверстие ямы плотно сбитыми досками…

Речь идет о создании над могилой знатного кумана перекрытия (заклада), назначение которого заключалось в том, чтобы превратить могилу в подобие «подземного жилища» покойного. Упоминание в этой связи досок соответствует реалиям половецкого погребального ритуала, зафиксированным археологически. В частности, могила в Чингульском кургане имела двухуровневое перекрытие из плотно пригнанных друг к другу досок: его нижний уровень опирался на так называемые заплечики (уступы стенок) и образовывал внутреннюю погребальную камеру, где находилось тело умершего и сопроводительный инвентарь, а верхний закрывал устье ямы [954].

…и все войско бросилось за камнями и землей…

Археологи давно обратили внимание на то, что у кочевников восточноевропейских степей использование камня при сооружении курганной насыпи широко распространяется только со второй половины XI в. [955]Г. А. Федоров-Давыдов предполагал, что эту обрядовую черту половцы унаследовали от кипчаков Казахстана и кимаков верховьев Иртыша, у которых значительный процент насыпей сплошь состоит из камней или содержит в себе камни и каменные обкладки [956]. Принадлежность курганов с камнем кипчакам подтвердилась, например, в ходе изучения погребальных памятников Южного Урала XII–XIV вв. [957](О каменных конструкциях в насыпи Чингульского кургана см. выше.)

…и прежде, чем лечь спать, они в память о тех, кого погребли, возвели над ними высокую гору.

«Высокая гора», также как и «огромная и широкая яма», — преувеличение Филиппа де Туей который, вероятно, не был знаком с обычаем степных кочевников сооружать курган над могилой умершего. Впрочем, следует заметить, что среди курганов, принадлежащих половецкой знати, встречаются довольно крупные. Чингульский имел суммарную высоту 5,8 м и диаметр 68 м. В его основе находилась насыпь эпохи бронзы высотой 1,5 и диаметром 55 м. Таким образом, над захоронением своего хана половцы соорудили искусственный холм высотой более 4 м. Возведению холма предшествовала тризна на вершине насыпи эпохи бронзы. Новый курган создавался в несколько этапов. Сперва был воздвигнут вал из четырех дуг, разделенных проходами: по два с восточной и с западной стороны. Затем внутри него вырыли могилу, захоронили умершего, после чего внутреннее пространство вала было засыпано черноземом и глиной, образовавшими площадку. На ней возвели известняковую стену, ориентированную по линии Север-Юг. Судя по связанному с этим уровнем черепу коня, на площадке происходили какие-то жертвоприношения. Потом ее тоже перекрыли черноземом, и курган приобрел вид конуса со срезанной вершиной. Здесь из известняка и гранита были сложены две оградки, перекрытые впоследствии еще одним слоем чернозема. Подножие кургана было опоясано глубоким рвом, имевшим около десятка перемычек (проходов), на дне которого, в восточном секторе, сохранились остатки тризны [958].