Жозеф Бедье - Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика

В один из этих восьми дней ко мне пришел легат и сказал, что совершенно не понимает, как король может оставаться; и очень просил меня, чтобы я согласился возвратиться с ним на его корабле. И я ему ответил, что не волен в этом; ибо у меня нет ничего, как он знает, ведь я все потерял, когда меня взяли в плен на реке.

И сей ответ я ему дал не потому, что мне очень не хотелось с ним ехать, но из-за слов, сказанных монсеньором де Бурлемоном, моим двоюродным братом, когда я уезжал за море: «Вы отправляетесь за море, — сказал он, так будьте осторожны при возвращении, потому что ни один рыцарь, ни простой, ни знатный, не возвратится без позора, ежели оставит в руках сарацин меньшой люд Господа нашего, с коим он поехал». Легат рассердился на меня и сказал, что мне не следовало бы отказываться.

После воскресенья мы возвратились к королю [298]; и тогда спросил король своих братьев, других баронов и графа Фландрского, какой совет они ему подадут, уезжать или оставаться. Все они ответили, что попросили монсеньора Ги Мовуазена высказать совет, который они хотят ему дать. Король велел говорить ему о том, что ему поручили; и он сказал так:

«Сир, присутствующие здесь ваши братья и знатные люди, рассмотрели ваше положение и решили, что вы не можете оставаться в этой стране с честью для вас и вашего королевства; ведь из всех рыцарей, прибывших с вами (из которых до Кипра с вами добралось две тысячи восемьсот), в этом городе не осталось и сотни. Так что мы вам советуем, сир, отправиться во Францию и раздобыть людей и денег, с чем вы сможете быстро сюда вернуться и отомстить за себя врагам Господа, кои держали вас у себя в плену».

Король был не склонен принять то, что сказал монсеньор Ги Мовуазен; но он спросил графа Анжуйского, графа де Пуатье, графа Фландрского и многих других знатных людей, сидевших там; и все согласились с монсеньором Ги Мовуазеном. Легат спросил находившегося там графа Жана Яффаского, что он думает об этом. Граф Яффаский попросил избавить его от этого вопроса: «Потому что, — сказал он, — мой замок стоит на границе [299]; и если я посоветую королю остаться, подумают, что это ради собственной пользы».

Тогда король весьма настойчиво попросил его высказать свое мнение по этому поводу. И граф ему ответил, что если король останется и сумеет выстоять в течение года, то снискает себе великую честь. Затем легат спросил тех, кто сидел за графом Яффаским; и все согласились с монсеньором Ги Мовуазеном.

Я сидел четырнадцатым напротив легата; он спросил меня, что я думаю об этом; и я ответил ему, что согласен с графом Яффаским. И легат очень раздраженно спросил меня, каким образом королю удастся продержаться со столь малым числом людей, что у него были. И я ему ответил так же раздраженно, ибо мне показалось, что он говорил так, дабы меня уколоть: «Сир, я вам скажу, если угодно».

«Говорят, сир (не знаю, правда ли это), что король еще ничего не истратил из своих средств, а только деньги церкви. Пускай же король начнет тратить свои деньги, и пусть пошлет за рыцарями в Морею и в заморские страны; и когда пойдет слух, что король платит хорошо и щедро, к нему прибудут рыцари со всех сторон, благодаря чему, если будет угодно Господу, он сможет вести войну в течение года. И оставшись, он сумеет освободить бедных узников, взятых в плен на службе у Господа и его собственной, которые никогда не выйдут оттуда, если король уедет». Там не было ни одного человека, у которого не осталось в плену близких друзей; так что ни один не возразил мне, и все они заплакали.

После меня легат спросил у монсеньора Гийома де Бомона, бывшего тогда маршалом Франции, его мнение; и тот ответил, что я очень хорошо сказал. «И я вам докажу, почему» — добавил он. Монсеньор Жан де Бомон, добрый рыцарь, который приходился ему дядей и горел желанием вернуться во Францию, весьма гневно накричал на него: «Вонючая мразь, что ты говоришь? Сядь на место и замолчи!»

Король заметил ему: «Мессир [300]Жан, вы поступаете дурно; позвольте ему высказаться!» «Конечно, сир, я больше не буду». Ему пришлось умолкнуть; и никто больше не поддержал меня, кроме сира де Шатене. Тогда король нам сказал: «Сеньоры, я всех вас внимательно выслушал, и через восемь дней, начиная с нынешнего, отвечу, как мне угодно будет поступить».

Когда мы оттуда вышли, на меня набросились со всех сторон: «Да король будет просто безумен, сир де Жуанвиль, если послушает вас наперекор всему совету королевства Французского». Когда поставили столы, король за трапезой велел мне сесть рядом с ним, куда всегда меня усаживал, когда там не было его братьев. В продолжение обеда он совсем не разговаривал со мной, а было не в его обычае, обедая, не заботиться обо мне. И я, по правде, подумал, что он рассердился на меня за то, что я сказал, будто он еще ничего не израсходовал из своих денег и что он должен их щедро тратить.

Пока король слушал молитву, я отошел к решетчатому окну, что находилось в нише у изголовья королевской постели; и, просунув руки через оконные прутья, думал, что, если король отправится во Францию, я уеду к князю Антиохийскому [301](который считал меня родственником и уже посылал за мной), покуда в эту страну не придет новое войско, которое освободит пленников, как и советовал мне сир де Бурлемон.

В этот момент кто-то облокотился мне на плечи и охватил обеими руками мою голову. Я подумал, что это монсеньор Филипп де Немур, который в этот день высказал мне достаточно много упреков из-за совета, данного мною королю, и сказал: «Оставьте меня в покое, монсеньор Филипп». Я случайно дернул головой и по моему лицу скользнула рука короля, и я признал, что это король, по изумруду, который он носил на пальце. И он мне сказал: «Помолчите; ибо я хочу спросить, откуда у вас, молодого человека [302], столько дерзости, чтобы наперекор всем знатным и мудрым людям Франции, советующим мне уехать, осмелиться предложить мне остаться?»

«Сир, — ответил я, — если бы я держал на сердце зло, я ни за что не посоветовал бы вам так поступить». «Скажите мне, — произнес король, — я поступлю дурно, если уеду?» «Бог свидетель, сир, да», — ответил я. И он спросил меня: «А если останусь я, вы останетесь?» И я ему ответил, что да, если смогу, на свои или чужие средства. «Так радуйтесь, — сказал мне он, — ибо я вам очень признателен за ваш совет; но всю эту неделю никому об этом не говорите».

После этих слов я приободрился и смелее отбивался от тех, кто на меня нападал. Уроженцев этой страны называют жеребчиками [303]; и монсеньор Пьер д'Аваллон, что жил в Сюре [304], слышал, как меня называли жеребчиком, потому что я посоветовал королю остаться с жеребчиками. А еще монсеньор Пьер д'Аваллон просил меня защищаться от тех, кто так называл меня, и отвечать им, что лучше быть жеребчиком, нежели как они выдохшейся вьючной лошадью.