Луиджи Пульчи - Лоренцо Медичи и поэты его круга. Избранные стихотворения и поэмы

Тот хлеб съедобным я назвать не вправе,
А поросенок был в соку и свежий
Лишь только на словах, никак не въяве.

Был кравчий неотесанным невежей:
Так руки грубы, молвлю не лукавя,
Ни дать ни взять две лапищи медвежьи.
И гости всё не реже
Толкались, чтоб распробовать хоть что-то,
И мненья выражали до икоты.
Как на дроздов охота —
То шепоты, то крики «э-э-э» да «дзи».
Что дальше было – сам вообрази.

Рогожевый мешок я приоткрою
И к верху дном его перетряхну,
Посмотрим, что за пыль в нем – ну и ну!
По нюху пса легавого я стою.

Грубее б надо с бестолочью тою.
Он – круг, что Джотто вывел в старину,
А сколь он глуп, и молвить не начну,
Ведь не метать же бисер пред свиньею!

Всегда о нем глагол один и тот же:
Он задницу намял полой паландры
С таким покроем модным – идиот же!

Я знаю всё о свойствах саламандры,
Которую с другими видел в Кьедже,
И у него не более каландры…

И всё ж я не Кассандра.
Мне уважать ли чин его и звание,
Коль впал наш доктор в дуракаваляние!

Он хины окаяннее.
И чистое вино ему заказано:
Встал пред сосудом он миропомазанья.

Я, веруя в причастье, ненароком
Служителя Господня вопросил:
Как возлюбить Рахиль по мере сил,
Как в Псалмопевце смыслить мне высоком?

От слепоты в невежестве глубоком
Какое б средство в церкви получил?
Но вряд ли бисдоминский Михаил
Однажды снизойдет к моим порокам.

Сложи, Архангел, панцирь свой нагрудный,
Что надевал ты при былой бомбарде,
И дай тычка крольчихе той паскудной,

Что пахнет вся, как говорят в Ломбардьи.
Сто пять и пятьдесят сложить нетрудно…
Кайафа так писал; сгорели б хартьи!

И ежели в азарте
Ты не отрубишь правую мне руку,
Влей в глотку соус, огненную муку.

Ну, выкинул ты штуку!
Господне тело не для вас, злодеи,
Мошенники, плуты и фарисеи!

Не делай огнь слабее,
Чтоб больше за перо я не хватался —
Свет благочестия во мне остался.

Еще от сала в худеньких бочонках
Подагра сера Чеджиа не жгла,
Тебе я слал сонетов без числа,
И «пульчики» мои – в твоих печенках.

Летите, птенчики, на крыльях звонких
И мир наш раскалите добела,
Без страха клюйте, в том не будет зла,
Всех огорошьте на полях-сторонках!

Не церемоньтесь! Каждый мне глаголет,
Мол, кознеплетский стих мой больно ранит,
Но сам Парнас меня честит и холит,

Поэзия моя цветет, не вянет.
Ты слышишь рог? На битву звать изволит.
Мой стих тебя, о попик, оболванит,

Да и за мной не станет:
Завистнику, тебе встреплю я уши
И, словно вьюн, не задержусь на суше.

Приехал в Пизу я на день Антония.
Твои сонеты – дивные создания! —
Так мерзостны, как здешние лазании,
Как будто их варила Эрихтония.

Свидетель Вакх, поется благозвоннее,
Коль говорю тебе об их изъяне я.
Как Филомела, жертва злодеяния,
Так плачу я, так изливаюсь в стоне я.

Средь мешанин твоих мне ясно зримы
Бурьяссо истый, сплетник, сучий сын.
И как они звучат, неодолимы!
С тобою ангелочки, всякий чин:
Престолы, серафимы, херувимы,
А ты смердишь занудством, как кретин.

Что ж, грек мой Буркьеллин,
Дари свои сиянья Кирре, Низе,
Каким тебя увидел здесь я, в Пизе.

Смешно мне, олух в ризе:
Морочишь нас, монах ты бело-черный.
Так, Ave, рабби, сер Маттео вздорный!

В тебе две бабьих фиги вместо мозга
И нет, сер Лапоть, признаков мужских,
И ты дурнее дурней хоть каких,
Так что и уши б залепил известкой.

Пишу сонеты метко я и хлестко:
Один готов – другой сложится вмиг;
Раскинув сеть для крупных рыб морских,
Попотчую тебя отборной розгой.

О, как бы я польстил себе, когда ты
На шее след заветный бы явил
(Недолго, сер Острог, до этой даты!)

Железного ошейника; съязвил
Бы я: «Не трогать – жертва ката!
Ведь срам ей, словно хлеб насущный, мил!»

Когда б распотрошил
Тебя палач, яд брызнул бы мгновенно
Из требухи твоей, как из Келено.

Коль ранее в геенну
Не сверг бы Иисус тебя, свинья,
Тебя бы сдал Синедриону я.

Ко вшам ты, Франко, мой возводишь род,
Меж тем их на спине твоей избыток,
И сам Минос столь изощренных пыток
В аду тебе, подлец, не изберет.

За «грубияна», «прихвостня» в расчет,
Как пса, тебя скулить заставлю (прыток!)
От всех моих кусачих паразиток
Тебя и Agnus Dei не спасет.

Откуда взял, что сорок лет мне? Чу!
Мне также восемьнадесять пристали,
Как шмотки осужденных палачу.
Что ж, гусик мой, подлива не жирна ли?
Ты уличил себя же. Хохочу!
Как ты мудрен, ты хочешь, чтоб все знали?

Гораций не писал ли:
Tractant fabrilia fabri? Ты кастратец?
В башке твоей гуляет ветер, братец,
И средь твоих невнятиц
Мне виден ясно пентюх, остолоп.
За хобот твой тебя б подвесить, поп!

Так воздадим же стрекотанью дань!
Мое желанье петь не знает меры,
Извлек меня из бездны, из пещеры,
Избавил от нечестья молвить дрянь,

Но, пастырь, где же соль? И ты-то глянь:
Кальсоны у тебя уж слишком серы,
И то, что ты зовешь «святою серой»,
На них – коричневеющая срань.
Горжусь: немногим больше я пигмея,
Тебя ж оставлю в дураках, Галгано,
А ты с лицом безумца, иудея,

Обжора, жирный хряк, своей сутаной
Прикроешь то, что видел на тебе я —
Тот выкаток из зада Грациано.

Глупчино и Болвано!
Не ровен час, с терпением не слажу
И, как то следует, тебе я вмажу.

Послушай, что сказать тебе имею:
Твои делишки наперекосяк.
Ты утром жмешь рукою свой башмак,
В кровати измышляя ахинею;

Как разразишься басенкой своею,
Негусто плюнешь, после ж кое-как
Скроишь сонет поганый натощак,
И так отрадно станет дуралею!

Затем бежишь на розыск Анджолина,
И куколь пыжится, трясешь жирок,
Медведь, сатурнчик, глупая скотина;

И, зная, что тебя б сожрать я мог,
Лишь скорчит тот приветливую мину,
Скулишь: «Луиджи так меня допек!..»