Низами Гянджеви - Семь красавиц

Знойный полдень был, когда я вышел из шатра.
Гурии, что пировали на лугу вчера,

Все исчезли. Я остался там у родника
Одинокий — наподобье желтого цветка,

Утомленный и с похмельем тяжким в голове,
Влажным лбом своим склонился я к сухой траве.

От полудня до заката продремал я там.
Счастье бодрствует, покамест спит счастливец сам.

Только мускусный мешочек ночь-газель раскрыла
И на небо мускус черный с амброй положила,

Из носилок сна я поднял голову тогда.
Встал я, как побег кленовый, где журчит вода.

Как минувшей ночью, туча с ветром пронеслась,
И жемчужным над долиной ливнем пролилась.

Ветер подметал долину, ливень поливал.
Ветер сеял розы, ливень лилии сажал.

А когда в долине встала амбровая мгла,
Розовая — в сто потоков — влага потекла.

Это вновь минувшей ночи гурии пришли,
Трон с покровом драгоценным снова принесли

На лугу опять поставлен трон был золотой,
Занавешенный шелками, дорогой парчой.

Вновь пошел у них веселый, беззаботный пир.
Смехом, пеньем и волненьем был разбужен мир

Встали девушки в сиянье факелов ночных.
Села грабящая сердце госпожа средь них.

Девушкам она велела, чтоб меня нашли,
Чтобы снова к ней с почетом гостя привели.

Я на зов пришел охотно. И на трон меня
По обычаю былого усадили дня.

Бирюзовый стол для пира принесли они,
Яства подали и вина и зажгли огни.

Был утишен голод, жажда мной утолена,
Сладко, стройно сговорилась со струной струна.

Голову вино вскружило, жилы обожгло.
И опять вино с любовью дружбу завело.

И моя Тюркназ явила милость мне опять,
Своего раба решила снова обласкать.

И дала она подругам знак движеньем глаз,
Чтоб они ушли, оставив с глазу на глаз нас.

Тут огонь любви из сердца бросился мне в мозг.
Сразу мозг мой растопился, словно мягкий воск.

В нетерпенье я рукою стан ее обвил,
Деву взял на грудь к себе я и себя забыл.

Но владычица сказала мне, как и вчера:
«Эта ночь — не мне с тобою. Нынче — не пора.

Если можешь быть доволен леденцами ты, —
В эту ночь со мной сливайся лишь устами ты.

Знай: кто требует немного — много тот возьмет.
А страстей своих невольник — в нищету впадет».

Я воскликнул: «Пусть же средство госпожа найдет,
Ибо скрыт я с головою глубиною вод.

Как смола, черны и цепки змеи кос твоих,
Я же стал умалишенным, я достоин их.

Посади меня ты на цепь, чтоб не бушевал,
Чтоб невольник исступленный путы не порвал.

Видишь: ночь проходит, брезжит за горой заря,
Я конца речам не вижу, ночь проговори!

Иль убей меня... Не жаль мне жизни для тебя,
Вот мой меч, под ним склоняю голову, любя.

Нет, я знаю: от рожденья ты мне не чужда,
Если ты ручей гремучий, я — в ручье вода.

Жажду я; не дашь мне влаги — я тогда умру.
Станет жизнь моя летучим прахом на ветру.

Помоги... я погибаю... О, спаси меня!
Воду я искал, а воды унесли меня.

Мукой долгих ожиданий не томи меня,
Хоть глотком блаженной влаги напои меня!

Пусть игла скорей вонзится в шелковые ткани,
Иль золы горячей брошу я в глаза желаний...

Не упал еще осел мой, цел бурдюк на нем.
Птица в ночь на ветку села, но умчится днем».

«Нынче будь покорен! — дева отвечала мне. —
Пусть Шабдизова подкова полежит в огне.

Если к цели вожделенной нынче не придешь,
Яркий свет свечи бессмертья завтра обретешь,

Так не продавай за каплю весь источник вод.
Все, что нынче яд, то завтра превратится в мед

Нынче ты свои желанья на замок замкни,
И за это счастлив будешь в будущие дни.

Ты целуй меня сегодня, локоны мне гладь,
В нарды же с моей рабою будешь ты играть.

Сад есть у тебя — зачем же сада избегать?
Птица есть — зачем же птичье молоко искать?

И хоть я тебя покину скоро, — знай — я тоже
И сама тебе достанусь, но достанусь позже.

Если в сеть поймаешь рыбу в глубине пруда,
То луну поймать рукою можно не всегда».

Как увидел я, что медлит в той игре она,
Осторожен стал, сговорчив; чашами вина

Стал перемежать лобзанья, и, смирясь в беде,
Пост блюсти решил я, жарясь на сковороде.

Но от огненных лобзаний и огня вина
Стала вновь душа Меджнуна пламенем полна.

И опять моя тюрчанка, в сердце у меня
Увидавши исступленье ярого огня,

Из своих прислужниц юных мне одну дала,
Чтоб опять ее служанка жар мой уняла.

Я в шатер пошел с другою девой, как вчера,
И опять гасил желанья сердца до утра.

На коврах водил до света с пери хоровод,
А когда одежды неба выстирал восход

И разбила ночь-красильщик с краскою кувшин,
Очутился я сидящим на лугу — один;

И в груди моей желанье было лишь одно:
Чтобы ночь пришла скорее, чтобы пить вино

Мне с кумирами Китая, пери обнимать,
И ласкающую сердце — к сердцу прижимать.

Ночь вернулась с полной чашею услад.
Снова трон мой был превыше блещущих плеяд...

Так за ночью ночь летели, полные весельем,
Пеньем, хмелем поцелуев, сладостным похмельем.

С вечера — огни и песни, радости вина,
А к рассвету — гостю в жены гурия дана.

Днем мне свежий сад — жилище, а ночной порой —
Рай, где мускусная почва, дом же — золотой.

В нем, как царь страны блаженства, я владел луной.
Все, чего хотел, являлось мигом предо мной.

Ну а я — неблагодарный — хмурился, вздыхал
И, блаженством обладая, большего искал.

Время шло... И вот тридцатый вечер настает,
Кроя мускусною тенью синий небосвод.

Амброю — кудрявый облак — вея в вышину,
За косы к себе с любовью притянул луну.

И гроза с благоуханным ветром пронеслась.
Освежающим в долину ливнем пролилась.

Шум раздался, звон запястий, слышный до небес.
Факелами озарился дол и влажный лес.

Вновь поставили рабыни трон на свежий луг,
И певицы и плясуньи трон обстали вкруг.