Низами Гянджеви - Семь красавиц

И к подругам воротилась тюркская луна,
Хмуря брови, сожалений искренних полна.

Музыкантшей и певицей девушка была;
Села грустная — ив руки чанг она взяла.

И из струн исторгла звуки. И у ней сама
Песнь сложилась, что влюбленных свесть могла б с ума:

«Пусть поет, рыдает чанга моего струна
Всем, кто болен тем недугом, чем и я больна.

Кто влюблен, тот в сердце носит тягостный недуг,
Я больна, неразделенной мукой я полна!

О, доколь скрывать я стану жгучую любовь?
Горе мне! — я говорю вам. Да — я влюблена!

Разума меня лишает, мучит страсть меня.
Нет терпенья мне. Любовью я опьянена.

Хоть влюбленных презирает этот злобный мир,
Но раскаянье?.. Об этом даже мысль грешна!

Грех раскаиваться в сильной, искренней любви!
Я раскаиваться в страсти сердцем не вольна.

Только тот влюблен, кто душу за любовь отдаст.
В мире истинным влюбленным гибель не страшна!»

Так она, в газели страстной сетуя судьбе,
Всю невольно разболтала правду о себе.

Те два перла, что держали нить в своих руках,
Смысл сокрытый понимали в песнях и стихах.

Поняли они, что грустен юноши удел,
Что меж ними там разлуки ветер пролетел.

И они нашли Юсуфа бедного того, —
Словно Зулейха, вцепились вновь они в него.

Повели они расспросы — что произошло?..
Рассказал он все, как было. Горе их взяло,

Что расставленные ими сети порвались.
И налаживать все дело вновь они взялись.

«Ночевать в саду придется нам сегодня всем.
Мы займемся лишь тобою, более — ничем.

А придумать уж сумеем повод мы любой, —
Никого мы не отпустим ночевать домой.

И наедине ты будешь вновь с луной своей.
И бери в свои объятья ты ее смелей!

Обнаруживает белый день дела людей, —
Все скрывает ночь завесой темною своей».

Так сказали и расстались эти девы с ним.
И скорей пошли к подругам молодым своим.

Только ночь куницей черной скрыла наконец
Вечер — красный, как буртасский шелковый багрец,

Только солнца гвоздь укрылся за чертой степей
И зажглась кольчуга ночи тысячей гвоздей,

Исполняя обещанье, девы те пришли
И хозяину тюрчанку-пери привели.

Тополь жаждущие корни окунул в волну,
Солнце знойное настигло робкую луну.

Рядом — гурия, и больше никого кругом, —
Тут пещерный бы отшельник согрешил тайком

Юношу любовь палящим вихрем обвила,
От желания в кипенье кровь его пришла.

То, о чем не подобает разговор вести,
Говорю тебе, читатель; бог меня прости.

С нею он свое желанье утолить хотел,
Он жемчужину рубином просверлить хотел.

Кошка дикая по ветке кралась той порой,
Наблюдая за мышиной земляной норой.

Кошка прыгнула и с шумом вниз оборвалась,
А влюбленным показалось, что беда стряслась,

Что неведомым несчастьем угрожает ночь...
И, вскочив, они в смятенье убежали прочь.

Бросили они друг друга, шума устрашась.
Посмотри: опять лепешка их недопеклась.

Грустная — к своим подругам девушка пришла,
Полная тоски сердечной, чанг она взяла

И запела песню, струны трогая рукой:
«Снег растаял. Аргаваны расцвели весной.

Горделиво стан свой поднял стройный кипарис,
И со смехом вкруг ограды розы обвились.

Соловей запел. Веселья вспыхнули огни.
И базара наслаждений наступили дни.

И садовник сад украсил, радующий взгляд.
И державный шах явился, осмотрел свой сад.

Чашу взяв, вина из чаши он испить решил.
Но упал внезапно камень, чашу ту разбил.

О, ограбивший мне сердце! Множишь только ты
Муки сердца. Дать мне радость можешь только ты.

Я стыжусь тебе признаться, как терзаюсь я,
Сердце без тебя уныло, жизнь темна моя!»

Знающие тайну лада этих грустных слоч
Тайну пери вновь узнали из ее стихов.

И печалясь и вздыхая, двинулись опять
Эти девы в чащу сада — юношу искать.

Словно вор, укравший масло, страхом удручен,
Возле брошенной сторожки притаился он.

Там, где ивы нависали низко над ручьем,
Он лежал в глубокой муке, наземь пав лицом.

Еле-еле отозвался он на голос их,
Пораженный этим градом неудач своих.

Две наперсницы в тревоге повели расспрос,
И в досаде были обе чуть ли не до слез.

Но подумали: «Не поздно! Еще длится ночь...»
И пошли, чтобы влюбленным в деле их помочь.

Успокоили подругу, что, мол, нет беды...
И цветку послали кубок розовой воды.
Вот к возлюбленному пери та явилась вновь,
В ней еще сильней горела к юноше любовь.

За руку ее хозяин, крепко взяв, повел
В чащу сада и глухое место там нашел.

Где был густо крепких сучьев свод переплетен,
Будто на ветвях деревьев был поставлен трон.

Он красавицу в укромный этот уголок,
Нетерпением пылая, как в шатер, увлек.

Пышную траву, как ложе, для нее примял,
И, горя восторгом, к сердцу милую прижал.

Как жасмин — на саманидских шелковых коврах
Наконец была тюрчанка у него в руках.

Вновь он вместе был с прекрасной девой молодой.
Млея, роза истекала розовой водой.

Наконец была в объятьях у него луна.
Он ласкал ее. В обоих страсть была сильна.

Быстро кости продвигал он, клетки захватил,
Он соперницу, казалось, в нардах победил.

Миг один ему остался — крепость сокрушить
И бушующее пламя влагой потушить.

Полевая мышь на ветке, возле лежа их,
Подбиралась осторожно к связке тыкв сухих,

Что на дереве подвесил садовод-старик.
Мышь веревку этой связки перегрызла вмиг.

На землю упала связка; раскатясь кругом,
Загремели тыквы, словно барабанный гром,

Будто грянул отступленья грозный барабан*
На ноги вскочил хозяин, страхом обуян.

С грохотом вторая связка наземь сорвалась –
И опять газель от барса вихрем унеслась.

А хозяин думал: «Стража в барабаны бьет,
Мухтасиб, стуча в литавры, с гирями идет...»