Хэдленд Дэвис - Мифы и легенды Японии

Изобретательность автора проявилась в том, что «яма кадзэ» («горный ветер») пишется при помощи двух иероглифов – «гора» и «ветер». Если их объединить, получается слово «араси» – «буря». Такая замысловатая игра слов употреблялась, но умеренно, поэтами классического периода, чтобы возродиться в более позднее время, когда эту традицию стали порицать, поскольку считалось, что подобная словесная демонстрация затмевает поэтическое настроение.

Японская любовная лирика существенно отличается от того, к чему мы, европейцы, привыкли. Утомительная привычка перечислять достоинства любимой женщины, независимо от того, насколько кратко или длинно это получается, к счастью, совершенно невозможна в танка. В японской поэзии нет ничего подобного чувственности Суинбурна [128]или Д.Г. Россетти [129], тем не менее чувства выражаются изящно и приятно. В Японии, так же как и в любой другой стране, несомненно, были любовные лирики, которые, возможно со всем пылом страсти отдающиеся любовной теме своих стихов, но в их поэзии этот пыл скорее призрачный, чем плотский, он всегда проявляется вежливо и утонченно. Что может быть более чистым и изысканным, чем эта песня «Танец цветов» из провинции Бинго?

Или вот следующая танка, написанная в XI веке чиновником Мисимасой:

В этом стихе гораздо больше изобретательности, чем может показаться на первый взгляд. Эта танка была адресована принцессе Масако, и хотя слова «омои-таэнаму» можно перевести как «я умираю, моя любовь, за тебя», эта фраза также может означать «я забуду о тебе». Можно предположить, что эти строки были специально написаны двусмысленно на случай, если бы они не дошли до адресата, а попали в руки дворцовой охраны.

Несмотря на то что японские любовные стихи очаровательны, они не столь красивые и не столь выдающиеся, как те, что описывают какое-то настроение, природный пейзаж, ведь японские поэты прежде всего – певцы. Наш национальный гимн – далеко не поэтическое произведение. Вот как звучит японский гимн в буквальном переводе:

Эти слова навеяны древней песней «Кими-га-ё» из «Кокинвакасю» и, подобно всем древним песням, восхваляющим императора, выражают пожелание, чтобы император, который благодаря своему прямому происхождению от Солнца победил Смерть, жил и правил страной столько времени, сколько простой смертный себе и представить не может. В Японии скалы и камни имеют символическое значение, которое тесно связано с буддизмом. Они символизируют не просто устойчивость, но олицетворяют молитвы. Японская поэзия, описывающая природу: цветение слив и вишен, лунные дорожки в реке, полет цапли, тихое шуршание иголок голубой сосны или белую пену на гребне волны, – особенно прекрасна. Лучшие из таких стихов навевают грусть. Вот один из таких стихов, написанный Исэ:

Мне часто вспоминаются стихи японского отшельника Камо-но Тёмэй, жившего в XI веке. Он поселился в маленькой горной хижине далеко от столицы. Там он читал, играл на бива, прогуливался в окрестностях, собирая цветы и плоды, срывал ветки кленов, которые клал на алтарь Будды в качестве подношений. Камо-но Тёмэй был истинным любителем природы и тонко чувствовал ее настроение. Весной он любовался «волнами глициний… Словно лиловые облака, они заполняют собой весь запад» [130]. В летнем ветре ему слышалось пение кукушки, а когда приходила осень, он смотрел на деревья, окрашенные в золото, а появление и исчезновение снежных сугробов напоминало ему о постоянно прибывающей и убывающей сумме человеческих грехов в мире: «…любуешься на снег… Его скопление, его таяние – все это так похоже на наши прегрешения!» В своей книге «Ходзёки» («Записки из кельи») – самой утонченной и захватывающей автобиографии, созданной на японском языке, – он писал: «Вся радость существования достигает у меня предела у изголовья беззаботной дремы, а все желания жизни пребывают лишь в красотах сменяющихся времен года».

Он так сильно любил природу, что с удовольствием взял бы все ее краски и запах цветов после смерти с собой в потусторонний мир. Именно это он и имел в виду, когда писал: «Но вот лунный диск земной жизни клонится к закату и близок уже к гребню «предконечных гор». И когда я предстану вдруг перед скорбью трех путей [131], о чем придется мне жалеть?»

А вот трогательное хокку, написанное Тиё после смерти ее маленького сына:

Души умерших детей японцы часто изображают играющими в небесном саду с теми же цветами и бабочками, с какими они обычно играли, пока были живы. Именно эта тонкая черта детского характера японцев помогает им раскрывать секреты цветов, птиц и деревьев, помогает запомнить их робкие, мимолетные тени и запечатлеть, как по волшебству, на картине, на вазе или в изящном и печальном стихотворении.

В японском языке есть выражение «моно-но аварэ-о сиру» («Печальное очарование вещей или бренность бытия»), которое, видимо, наиболее точно передает смысл всей японской поэзии. Между поэтом и картиной природы, которую он описывает, существует печальное и тесное единство. Снова и снова он говорит, что весна, со всем ее богатством цветения вишен и слив, будет продолжать приходить в его страну уже после того, как сам поэт давно покинет этот мир. Почти все японцы, от крестьянина до самого Микадо (императора), – поэты. Они пишут стихи, потому что каждый день живут поэзией, точнее сказать, они жили поэзией до того, как в Японии появились европейские котелки и фраки, до того, как японцы стали мечтать об оптовой торговле европейскими товарами. Они жили поэзией, и всегда эта поэзия была пронизана тесным единением с природой. А когда в месяц седьмой луны приходит праздник Бон, многочисленные души умерших поэтов возвращаются, чтобы полюбоваться вновь на цветение Японии, чтобы побродить по старому семейному саду, пройти через красные храмовые тории или облокотиться на каменный фонарь и с упоением насладиться разгаром летнего дня, который для них слаще, чем вечная жизнь в потустороннем мире.