Джон Ирвинг - Дорога тайн

– Ну что Лупе скажет зрителям в репризе? Какая женщина захочет услышать, о чем думает ее муж? Кто обрадуется, услышав, что у его жены на уме? – спрашивала Соледад Хуана Диего. – А разве детям не будет стыдно, если их друзья узнают их мысли? Просто подумай об этом, – сказала Соледад. – Игнасио волнует только то, что думают старый лев и эти львицы. Если твоя сестра не может читать мысли львов, она не нужна Игнасио. А как только она прочтет, что у львов на уме, от нее больше не будет пользы, не так ли? Или у львов меняются мысли? – спросила Хуана Диего Соледад.

– Не знаю, – признался мальчик. Ему стало страшно.

– Я тоже не знаю, – сказала Соледад. – Я просто знаю, что у тебя больше шансов остаться в цирке, если ты станешь ходить по небу, особенно из-за того, что ты мальчик. Ты понимаешь, о чем я, Диво-мальчик? – спросила его Соледад.

Все это прозвучало для него слишком внезапно.

– Да, – ответил он, но эта внезапность пугала его.

Ему было трудно представить, что Соледад когда-то была юной и хорошенькой, но Хуан Диего знал, что у нее ясный ум; возможно, она понимала своего мужа достаточно хорошо, чтобы жить с ним. Соледад понимала, что укротитель львов был человеком, который принимал решения, исходя лишь из шкурных соображений, – его интерес к Лупе как к ясновидящей был вопросом самосохранения. Одно было очевидно в Соледад: она была физически сильной женщиной.

Без сомнения, у нее были проблемы с суставами, как заметил доктор Варгас, когда-то осматривавший бывшую воздушную гимнастку. Несмотря на травмы пальцев, запястий, локтей, Соледад была все еще крепкой. Как воздушная гимнастка она в конце своей карьеры выступала в роли ловитора – того, кто принимает летящего партнера. Обычно на трапеции это дело мужчин, но у Соледад были достаточно сильные руки и хватка, чтобы быть принимающим партнером.

– Этот кобель – дворняга. Разве это справедливо, что его зовут Перро Местисо? [39]Не может быть у бедной собаки такой клички – Дворняга! – говорила Лупе.

Бедный Перро Местисо был без костюма. В цирковом номере пес изображал похитителя детей. Перро Местисо пытался убежать с коляской, в которой сидел ребенок – такса в чепчике, которая лаяла как сумасшедшая.

– Перро Местисо всегда был плохим парнем, – говорила Лупе. – Это тоже несправедливо! – (Хуан Диего знал, что именно Лупе скажет дальше, потому что эта тема часто у нее повторялась.) – Перро Местисо не просил рождаться дворняжкой, – сказала Лупе.

(Естественно, Эстрелла, дрессировщица собак, не имела ни малейшего представления, о чем говорила Лупе.)

– Я думаю, Игнасио немного боится львов, – осторожно сказал Хуан Диего Соледад. Это был не вопрос, он тянул время.

– Игнасио должен бояться львов, очень бояться, – сказала жена укротителя.

– Немецкую овчарку, которая сука, зовут Алемания [40], – бормотала Лупе.

Хуан Диего считал, что называть немецкую овчарку Алемания – это тупо, а одевать немецкую овчарку в полицейскую форму – банально. Но овчарке Алемании полагалось быть policía – женщиной-полицейским. Естественно, Лупе бормотала о том, как «унизительно» для Перро Местисо – мужчины – быть пойманным немецкой овчаркой – женщиной. В цирковом номере Перро Местисо ловили на краже ребенка в коляске; Алемания в полицейской форме, схватив за шкирку пса, на котором не было никакой одежды, утаскивала его с ринга. Ребенок (такса) и его мать (овчарка Пастора) снова оказывались вместе.

Именно в тот момент, когда стало ясно, сколь ничтожны шансы детей свалки на успех в «Circo de La Maravilla» – перспектива калеки сделаться небоходцем вызывала такие же сомнения, как и то, что Лупе сможет читать мысли львов, – в палатку собачьей труппы приковылял босой Эдвард Боншоу. Видимо, это крадущаяся походка айовца заставила собак вздрогнуть, или, возможно, причиной такой их реакции была неуклюжесть малорослого, в сравнении с Флор, сеньора Эдуардо, держащегося за высокого трансвестита.

Первым залаял Бэби – такса в чепчике выскочила из коляски. Это было так не по сценарию, так не по правилам цирка, что бедный Перро Местисо разволновался и укусил Эдварда Боншоу за босую ногу. Бэби быстро поднял заднюю ногу, как это делают большинство собак мужского пола, и помочился на другую босую ногу Эдуардо – на неукушенную. Флор пнула таксу и дворнягу.

Алемания, полицейская собака, не одобрила эти пинки; между немецкой овчаркой и трансвеститом возникло напряженное противостояние – большая собака рычала на Флор, которая не боялась и готова была вступить в схватку. Эстрелла, в съехавшем набок огненно-рыжем парике, пыталась успокоить собак.

Лупе была так расстроена, прочитав (в одно мгновение), о чем думал Хуан Диего, что не обратила внимания на собак.

– Я тут, чтобы читать мысли львов? Так, да? – спросила девочка брата.

– Я доверяю Соледад, а ты? – Это все, что сказал Хуан Диего.

– Мы тут пригодимся, если ты небоходец, а иначе мы не нужны. Так, да? – снова спросила Хуана Диего Лупе. – О, я понимаю, тебе нравится роль Диво-мальчика, верно?

– Соледад и я не знаем, меняются ли у львов мысли – если, конечно, ты сможешь прочитать, о чем думают львы, – сказал Хуан Диего; он пытался быть великодушным, но идея стать Диво-мальчиком уже захватила его.

– Я знаю, что на уме у Омбре. – Это было единственное, что Лупе сказала ему.

– Послушай, мы просто попробуем, – сказал Хуан Диего. – Останемся на неделю, посмотрим, как пойдет…

– На неделю! – воскликнула Лупе. – Ты не Диво-мальчик, поверь мне.

– Ладно, ладно, останемся на пару дней, – взмолился Хуан Диего. – Давай просто попробуем, Лупе, – ты ведь не все знаешь, – добавил он.

Какой инвалид не мечтает не хромать? А что, если калека сможет ходить эффектно? Небоходцам аплодировали, ими восхищались, их даже обожали – только за то, что они сделали всего шестнадцать шагов.

– Это ситуация «уходи или умри здесь», – сказала Лупе. – Пара дней или неделя не имеют значения.

Все это было слишком внезапно и для Лупе тоже.

– Ты так все драматизируешь! – сказал Хуан Диего.

– Кто хочет быть Дивом? Кто драматизирует? – спросила Лупе. – Диво-мальчик.

А где же были взрослые, несущие ответственность за происходящее?

Трудно было представить, что еще может случиться с ногами Эдварда Боншоу, но босоногий айовец думал о чем-то другом; собаки не отвлекли его от этих мыслей, сеньор Эдуардо не готов был понять, в каком положении оказались дети. Даже Флор, продолжавшую флиртовать с айовцем, нельзя было винить за то, что она упустила из виду альтернативу «уходи или умри здесь», с которой столкнулись дети. Присутствующие взрослые думали лишь о себе.

– У вас действительно есть грудь и пенис? – выпалил по-английски Эдвард Боншоу, обращаясь к Флор, чей утаенный хьюстонский опыт дал ей хорошее представление о языке.