Наталья Долинина - Предисловие к Достоевскому

Перед нами Петербург XIX века, описанный совершенно точно, реалистически достоверно. Город этот, однако, не ме­нее страшен, чем у Гоголя, потому что жизнь в нем не при­способлена для честных и чистых людей. И пушкинский Пе­тербург тоже встает в памяти, когда читаешь следующие строки: «Мы выходили уже на площадь: перед нами во мраке вставал памятник, освещенный снизу газовыми рожками, и еще далее поднималась темная, огромная масса Исакия, не­ясно отделявшаяся от мрачного колорита неба».

Достоевский имеет в виду памятник Николаю I работы Клодта, поставленный на Исаакиевской площади после смер­ти царя, в 1859 году. Но ведь только что герои говорили о смерти Белинского — а он умер в 1848 году. Когда же про­исходит действие романа? И о каком памятнике идет речь? Запутавшийся читатель невольно переносится мыслями к дру­гому памятнику — впереди, ближе к Неве. Николай I как бы догоняет скачущего впереди всадника, о котором уже сказа­ла свое слово русская литература. Мы знаем: тот памятник имеет обыкновение сниматься с места и с грохотом преследо­вать униженного, оскорбленного человека, потерявшего по^ натиском стихии все самое дорогое, что он имел в жизни. Па­мятник громко скачет по улицам, и его «тяжелозвонкое ска­канье» сводит с ума несчастных: не для них выстроен город, не их эта столица.

Так облик города подсказывает читателю и судьбу ге­роя.

Мы уже не сомневаемся: судьба старика Ихменева не мо­жет оказаться благополучной. И, главное, неизбежные не­счастья ждут его дочь, его Наташу, и верного ее друга Ивана Петровича. Какие же еще беды готовит им князь Валковский?

Отступление третье

О ДВАДЦАТИ МИНУТАХ ЖИЗНИ

«Этот человек был раз взведен, вместе с другими, на эша­фот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстреля­нием за политическое преступление. Минут через двадцать прочтено былой помилование и назначена другая степень на­казания; но, однако же, в промежутке между приговорами, двадцать минут или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет. Он помнил все с необыкновенной ясностью и го­ворил, что никогда ничего из этих минут не забудет. Шагах в двадцати от эшафота, около которого стояли народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколь­ко человек. Троих первых повели к столбам, привязали, на­дели на них смертный костюм (белые длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно бы­ло ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких солдат... Выходило, что остается минут пять, не больше.' Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас и нечего думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами... чтобы подумать в последний раз про себя, а потом чтобы в последний раз кругом поглядеть... Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный...

Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от. нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как-нибудь сольется с ними... Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны, но он говорит, что ни­чего не было для него в это время тяжелее, как беспрерыв­ная мысль: «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не по­терял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!»

Это написано в 1868 году — в романе «Идиот». А было все это с Федором Михайловичем Достоевским 22 декабря 1849 года в Петербурге на Семеновском плацу — там, где те­перь новое здание Театра юных зрителей, красивый сквер и памятник А. С. Грибоедову.

Считается, что он не любил вспоминать эти минуты и один только раз, в романе «Идиот», описал их, чтобы уже не возвращаться к этому воспоминанию. Но чуть ли не в каж­дом романе Достоевского есть упоминание о приговоренном к смертной казни. Мы уже видели это упоминание в «Унижен­ных и оскорбленных» — когда Наташа ушла из отчего дома, Иван Петрович услышал в ее голосе «столько отчаяния, как будто она шла на смертную казнь».

«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на до­роге», — эта мысль мелькает у Раскольникова, когда он под­ходит к дому старухи процентщицы с топором, висящим под пальто на заранее пришитой петле.

Да, вероятно, Достоевский не хотел вспоминать этих ми­нут. Но не помнить о них он не мог, и эта память против его воли выступала на страницах его книг.

Что же привело молодого, так счастливого вошедшего в литературу писателя на эшафот?

15 января 1846 года вышел в свет «Петербургский сбор­ник» Некрасова, где были напечатаны «Бедные люди». К До­стоевскому пришла слава. Но ведь он написал только одну повесть, а слава накладывает обязательства. Нужно было пи­сать еще и еще, утвердить свое имя в литературе. Достоев­ский пишет еще и еще: повести «Двойник», «Господин Про- харчин», «Хозяйка»... Теперь, когда мы знаем, что написал он потом, не трудно понять: все эти вещи были как бы черно­виками, набросками — в них уже проглядываются будущие темы Достоевского: и тема Раскольникова, и мучительная раздвоенность женской любви, и главная мысль Достоевско­го — о совести, без которой нет человеческой души. Но после «Бедных людей» все это выглядело слабым. В начале 1847 года Достоевский расходится с Белинским, понимая, что не оправдал его надежд, мучительно размышляя над своим бу­дущим литератора и человека. Весной этого же года Досто­евский начал посещать собрания кружка Петрашевского, про­исходившие пр пятницам. Здесь обсуждались самые важные проблемы современности: необходимость реформы крепост-- ного права, суда, печати. Петрашевцы были сторонниками идей знаменитого утописта Фурье, и Достоевского увлекла идея бескровного переустройства общества, идея любви к че­ловечеству и создания всеобщего счастья. В. И. Ленин на­звал теорию сторонников Фурье «социализмом без борьбы». Вот этому-то социализму и готов был служить Достоевский своим талантом писателя. Он не был революционером — сво­им единственным оружием он считал слово, печатное и уст­ное. В кружке Петрашевского он принимал участие в основ­ном в прениях на литературные темы. Но приближался 1848 год, изменивший многое не только в жизни Достоевского, а в жизни всей Европы.